Семья Тибо (Том 1) - Роже дю Гар

Она потупилась; всего она не договаривала. Вспомнилось, как ее пригласили к нотариусу, и она отправилась, ни о чем не подозревая, и столкнулась с поджидавшим ее в дверях Жеромом. Чтобы получить закладную, ему нужна была доверенность от нее, потому что участок принадлежал по наследству ей. Он мольбами вырвал у нее согласие, говорил, что сидит без единого су, грозил самоубийством; тут же, на тротуаре, пытался выворачивать наизнанку карманы. Она сдалась почти без борьбы, прошла с ним вместе к нотариусу, только бы он перестал терзать ее посреди улицы, а еще потому, что она сама была без денег, а он обещал ей дать из этой суммы несколько тысячефранковых билетов, чтобы она могла прожить еще полгода, пока не будет произведен раздел имущества после развода.

- Повторяю вам, Джеймс, вы не знаете его. Он вам клянется, что все переменилось, что он мечтает к нам вернуться? А известно ли вам, что позавчера, явившись сюда, чтобы передать консьержке для Женни подарок ко дню рождения, он оставил в сотне метров от подъезда автомобиль... в котором приехал не один!

Она вздрогнула; на скамейке, на набережной Тюильри, она опять увидала Жерома и молоденькую плачущую работницу в черном платье. Она встала.

- Вот что это за человек! - воскликнула она. - Он до того утратил всякое нравственное чувство, что со случайной любовницей является поздравить с днем рождения свою дочь! А вы говорите, что я все еще его люблю! Нет, это неправда!

Она гневно выпрямилась; казалось, в эту минуту она и в самом деле его ненавидит.

Грегори сурово взглянул на нее.

- Вы не правы, - сказал он. - Смеем ли мы даже в мыслях воздавать злом за зло? Дух вездесущ. Плоть - раба духа. Христос сказал...

Залаяла Блоха, помешав ему договорить.

- Вот и ваш окаянный доктор с бородой! - проворчал он, поморщившись.

Он шагнул к своему стулу и сел.

Дверь в самом деле отворилась. То был Антуан, с ним Жак и Даниэль.

Антуан вошел решительным шагом, приняв на себя всю ответственность за этот визит. Свет из распахнутых окон бил ему прямо в лицо; волосы, борода сливались в сплошную темную массу; все сверкание дня сошлось на белом прямоугольнике лба, окружая его ореолом гения, и хотя он был среднего роста, в эту минуту он казался высоким. Г-жа де Фонтанен смотрела на него, и прежняя симпатия вспыхнула в ней с новой силой. Когда он кланялся ей, а она пожимала ему руки, он узнал Грегори, и эта встреча его не обрадовала. Не вставая со стула, пастор непринужденно кивнул головой.

Стоя поодаль, Жак с любопытством разглядывал эту забавную фигуру, а Грегори, сидя на стуле верхом и уткнувшись подбородком в скрещенные руки, с красным носом и перекошенным в непонятной усмешке ртом, добродушно созерцал молодых людей. В это мгновение г-жа де Фонтанен подошла к Жаку, и в глазах ее было столько нежности, что он вспомнил тот вечер, когда она прижимала его, плачущего, к своей груди. Она тоже подумала об этом и воскликнула:

- Он так вырос, что я уже не решусь...

Но она все-таки поцеловала его и рассмеялась не без кокетства:

- Да ведь я же - мамаша, а вы моему Даниэлю почти что брат...

Тут она заметила, что Грегори встал и собирается прощаться.

- Надеюсь, вы не уходите, Джеймс?

- Прошу извинить, но мне пора.

Крепко пожав руки обоим братьям, он подошел к ней.

- Еще два слова, - сказала ему г-жа де Фонтанен, выходя за ним в прихожую. - Ответьте мне откровенно. После всего, что я вам рассказала, вы по-прежнему считаете, что Жером достоин того, чтобы к нам вернуться? - Она вопросительно смотрела на него. - Взвесьте как следует свой ответ, Джеймс. Если вы скажете: "Простите его", - я прощу.

Он молчал; взгляд и лицо его выражали всеобъемлющее сострадание, которое бывает свойственно тем, кто считает, что постиг истину. Ему показалось, что в глазах г-жи де Фонтанен мелькнула надежда. Не такого прощения ждал от нее Христос. Грегори отвернулся и неодобрительно хмыкнул.

Тогда она взяла его под руку и ласково подтолкнула к дверям.

- Благодарю вас, Джеймс. Скажите ему, что нет.

Не слушая, он молился за нее.

- Да пребудет Христос в вашем сердце, - пробормотал он и вышел, не глядя на нее.

Когда г-жа де Фонтанен вернулась в гостиную, где Антуан, осматриваясь, вспоминал о первом своем визите, ей стоило труда подавить волнение.

- Как это мило, что вы тоже пришли, - воскликнула она, входя в роль гостеприимной хозяйки. - Садитесь сюда. - Она показала Антуану на стул возле себя. - Сегодня, пожалуй, нам не придется рассчитывать, что молодежь нам составит компанию...

И в самом деле, Даниэль взял Жака под руку и потащил к себе. Теперь они были одного роста. Даниэль не ожидал, что его друг так преобразится; его дружеские чувства стали от этого еще сильнее, и ему еще больше захотелось излить перед ним душу. Когда они остались одни, его лицо оживилось и приняло таинственное выражение.

- Хочу сразу тебя предупредить: ты ее увидишь, она моя кузина, живет у нас. Она... божественна!

Заметил ли он легкое замешательство Жака? Или почувствовал запоздалый укор совести?

- Но поговорим о тебе, - сказал он с любезной улыбкой; он и в отношениях с товарищами был учтив, даже чуть-чуть церемонен. - Подумать только, целый год прошел! - И, видя, что Жак молчит, добавил, наклоняясь к нему: - О, пока еще ничего нет. Но я надеюсь.

Жака смущала настойчивость его взгляда, звук его голоса. Теперь он заметил, что Даниэль уже не совсем тот, каким был прежде; но он затруднился бы сразу определить, что же именно изменилось. Черты оставались те же; разве что чуть удлинился овал лица; но губы кривились все так же причудливо, и это стало еще заметнее из-за пробивавшихся усиков; и все та же манера улыбаться одной стороною рта, отчего все линии лица вдруг перекашивались и слева обнажались верхние зубы; может быть, слегка потускнели глаза, может быть, чуть дальше к вискам подтянулись брови, придавая скользящую ласковость взгляду, да еще, пожалуй, в голосе и во всех повадках порою сквозила некоторая развязность, которой он никогда не позволял себе раньше.

Жак, не отвечая, разглядывал Даниэля, и внезапно, быть может, как раз из-за этой появившейся в облике друга дерзкой беспечности, которая раздражала и в то же время подкупала его, он ощутил, что его неудержимо к нему влечет, словно вернулась вдруг та исступленная нежность, которую испытывал он в лицее; на глаза у него навернулись слезы.

- Что же ты делал весь этот год? Рассказывай! - воскликнул Даниэль; ему не сиделось на месте, но он все же сел, принуждая себя к вниманию.

Все его поведение говорило о самой искренней дружбе; однако Жак уловил какую-то нарочитость, и она сразу сковала его. Все же он начал говорить об исправительной колонии. При этом он невольно соскальзывал на те же литературные штампы, действие которых он уже испытал на Лизбет; что-то похожее на стыдливость мешало ему рассказать без прикрас, какова была там его повседневная жизнь.

- Но почему ты так редко мне писал?

Жак умолчал о настоящей причине, которая заключалась в том, что он щадил отца, оберегая его от недоброжелательных толков; впрочем, это не мешало ему самому осуждать г-на Тибо.

- Знаешь, в одиночестве человек меняется, - сказал он, помолчав, и от одной мысли об этом лицо у него словно окаменело. - Становишься ко всему безразличен. И еще какой-то смутный страх, который ни на минуту тебя не отпускает. Ходишь, что-то делаешь, но в голове пустота. В конце концов почти перестаешь понимать, кто ты такой, и уже толком не знаешь, существуешь ты или нет. От этого можно просто умереть... Или сойти с ума, - добавил он, уставившись перед собой вопрошающим взглядом. Потом неприметно вздрогнул и уже другим тоном рассказал о приезде Антуана в Круи.

Даниэль слушал его, не перебивая. Но как только он понял, что исповедь Жака закончилась, лицо его оживилось.

- Я ведь тебе еще не сказал, как ее зовут, - бросил он. - Николь. Нравится?

- Очень, - сказал Жак, впервые задумавшись об имени Лизбет.

- Имя ей очень подходит. Так мне кажется. Сам увидишь. Можно сказать, что она некрасива, можно - что красива. Она больше, чем красивая: свеженькая, живая, а глаза! - Он замялся. - Аппетитная, понимаешь?

Жак отвел взгляд. Ему тоже хотелось бы откровенно рассказать о своей любви; для этого он и пришел. Но после первых же признаний Даниэля ему стало не по себе; и сейчас он слушал потупившись, с чувствам неловкости, почти стыда.

- Нынче утром, - повествовал Даниэль, с трудом скрывая волнение, - мама и Женни ушли из дому рано; и мы с ней одни пили чай, Николь и я. Одни во всей квартире. Она была еще не одета. Это было чудесно. Я пошел за ней следом в комнату Женни, где она спит. Ах, мой дорогой, эта спальня и девичья постель... Я обнял ее. Она стала отбиваться, но при этом смеялась. Какая она гибкая! Потом убежала, заперлась в маминой спальне и ни за что не хотела отворить... Глупо, что я тебе об этом рассказываю, - сказал он и поднялся.