Мифы и правда о женщинах - Елена Первушина

28 июля 1814 г. Мэри и Шелли убегают из дома Годвина и направляются во Францию, а оттуда в Швейцарию и Германию. Шесть недель спустя влюбленные возвращаются в Лондон.

История «Франкенштейна»

Мэри и Перси не могут вступить в законный брак – Гарриет не дает развода. Они то путешествуют по Европе, то возвращаются в Англию, то бедствуют и скрываются от кредиторов, то чудом поправляют свои финансы. Мэри переживает рождение и раннюю смерть своей первой дочери. Шелли пишет поэму «Аластор». По словам Даудена, «это есть, в самом глубоком смысле, оправдание любви человеческой – той любви, которой сам он искал и нашел. <…> Эта поэма есть чудно-вдохновенное воспоминание пережитого им за прошедший год – в ней его думы о любви и смерти, его впечатления от природы, навеянные швейцарскими горами и озерами, излучистой Рейсой, скалистыми ущельями Рейна и осенним великолепием Виндзорского леса».

В мае 1816 г. Мэри и Шелли снова уезжают в Швейцарию, где на Женевском озере встречаются с лордом Байроном. Они катаются на лодке, любуются горами, Байрон пишет «Чайльд-Гарольда», Шелли – поэму «Монблан», а Мэри… впрочем, предоставим слово ей самой.

«То лето оказалось дождливым и ненастным; непрестанный дождь часто по целым дням не давал нам выйти. В руки к нам попало несколько томов рассказов о привидениях в переводе с немецкого на французский. <…>

“Пусть каждый из нас сочинит страшную повесть”, – сказал лорд Байрон, и это предложение было принято. Нас было четверо. Лорд Байрон начал повесть, отрывок из которой опубликовал в приложении к своей поэме «Мазепа». Шелли, которому лучше удавалось воплощать свои мысли и чувства в образах и звуках самых мелодичных стихов, какие существуют на нашем языке, чем сочинять фабулу рассказа, начал писать нечто, основанное на воспоминаниях своей первой юности. Бедняга Полидори придумал жуткую даму, у которой вместо головы был череп – в наказание за то, что она подглядывала в замочную скважину; не помню уж, что она хотела увидеть, но, наверное, нечто неподобающее; расправившись с ней, таким образом, хуже, чем поступили с пресловутым Томом из Ковентри, он не знал, что делать с нею дальше, и вынужден был отправить ее в семейный склеп Капулетти – единственное подходящее для нее место. Оба прославленных поэта, наскучив прозой, тоже скоро отказались от замысла, столь явно им чуждого.

А я решила сочинить повесть и потягаться с теми рассказами, которые подсказали нам нашу затею. Такую повесть, которая обращалась бы к нашим тайным страхам и вызывала нервную дрожь; такую, чтобы читатель боялся оглянуться назад; чтобы у него стыла кровь в жилах и громко стучало сердце. Если мне это не удастся, мой страшный рассказ не будет заслуживать своего названия. Я старалась что-то придумать, но тщетно. Я ощущала то полнейшее бессилие – худшую муку сочинителей, – когда усердно призываешь музу, а в ответ не слышишь ни звука. “Ну как, придумала?” – спрашивали меня каждое утро, и каждое утро, как ни обидно, я должна была отвечать отрицательно. <…>

Лорд Байрон и Шелли часто и подолгу беседовали, а я была их прилежным, но почти безмолвным слушателем. Однажды они обсуждали различные философские вопросы, в том числе секрет зарождения жизни и возможность когда-нибудь открыть его и воспроизвести. Они говорили об опытах доктора Дарвина (я не имею здесь в виду того, что доктор действительно сделал или уверяет, что сделал, но то, что об этом тогда говорилось, ибо только это относится к моей теме); он будто бы хранил в пробирке кусок вермишели, пока тот каким-то образом не обрел способности двигаться. Решили, что оживление материи пойдет иным путем. Быть может, удастся оживить труп; явление гальванизма, казалось, позволяло на это надеяться; быть может, ученые научатся создавать отдельные органы, соединять их и вдыхать в них жизнь.

Пока они беседовали, подошла ночь; было уже за полночь, когда мы отправились на покой. Положив голову на подушки, я не заснула, но и не просто задумалась. Воображение властно завладело мной, наделяя являвшиеся мне картины яркостью, какой не обладают обычные сны. Глаза мои были закрыты, но я каким-то внутренним взором необычайно ясно увидела бледного адепта тайных наук, склонившегося над созданным им существом. Я увидела, как это отвратительное существо сперва лежало недвижно, а потом, повинуясь некоей силе, подало признаки жизни и неуклюже задвигалось. Такое зрелище страшно; ибо что может быть ужаснее человеческих попыток подражать несравненным творениям создателя? Мастер ужасается собственного успеха и в страхе бежит от своего создания. Он надеется, что зароненная им слабая искра жизни угаснет, если ее предоставить самой себе; что существо, оживленное лишь наполовину, снова станет мертвой материей; он засыпает в надежде, что могила навеки поглотит мимолетно оживший отвратительный труп, который он счел за вновь рожденного человека. Он спит, но что-то будит его; он открывает глаза и видит, что чудовище раздвигает занавеси у его изголовья, глядя на него желтыми, водянистыми, но осмысленными глазами.

Тут я сама в ужасе открыла глаза. Я так была захвачена своим видением, что вся дрожала и хотела вместо жуткого создания своей фантазии поскорее увидеть окружающую реальность. Я вижу ее как сейчас: комнату, темный паркет, закрытые ставни, за которыми, мне помнится, все же угадывались зеркальное озеро и высокие белые Альпы. Я не сразу прогнала ужасное наваждение; оно еще длилось. И я заставила себя думать о другом. Я обратилась мыслями к моему страшному рассказу – к злополучному рассказу, который так долго не получался!

О, если б я могла сочинить его так, чтобы заставить и читателя пережить тот же страх, какой пережила я в ту ночь!

И тут меня озарила мысль, быстрая как свет и столь же радостная: “Придумала! То, что напугало меня, напугает и других; достаточно описать призрак, явившийся ночью к моей постели”.

Наутро я объявила, что сочинила рассказ. В тот же день я начала его словами: “Это было ненастной ноябрьской ночью”, а затем записала свой ужасный сон наяву.

Сперва я думала уместить его на нескольких страницах; но Шелли убедил меня развить идею подробнее. Я не обязана моему мужу ни одним эпизодом, пожалуй, даже ни одной мыслью этой повести, и все же, если б не его уговоры, она не увидела бы света в своей нынешней форме»{ Шелли М. Франкенштейн, или Современный Прометей; Последний человек. М.: Ладомир, Наука, 2010. С. 12–14.}.

Мэри Шелли

30 декабря 1816 г. Мэри и Перси Шелли обвенчались в церкви святой Милдред на Бред-стрит. Это было нерадостное венчание. Гарриет, бывшая жена Шелли, покончила с собой. Шелли пытался получить опеку над детьми – дочерью Ианте и сыном Чарльзом, и его адвокаты посоветовали ему узаконить отношения с Мэри Годвин. После канцелярских проволочек лордом Эльдоном был вынесен приговор, гласивший, что, принимая во внимание убеждения, проповедуемые Шелли, и его образ жизни, который закон считает безнравственным, дети не могут быть доверены его непосредственному попечению.

Увы, дальнейшую жизнь Мэри Шелли никак нельзя назвать спокойной и счастливой. Любовь, ревность, гнев отца, самоубийство сестры, постоянные переезды, денежные проблемы – все эти бури оставляли мало времени для творчества и для простых житейских радостей. Из четверых детей Мэри и Шелли до зрелых лет дожил лишь младший сын Перси. Лето 1822 г. семья провела в Италии под Пизой. 16 июня у Мэри случился выкидыш, и она едва не погибла от кровотечения. Спас ее Шелли, усадив на мешок со льдом. Как только Мэри оправилась от болезни, ее постигло новое несчастье. 8 июля Шелли отправился на морскую прогулку. Внезапно разразившийся шторм перевернул лодку. Лишь десять дней спустя тела Шелли и его спутника были найдены на берегу.

«Все кончено, – пишет Мэри, – все спокойно теперь; их тела выброшены на берег».

Шелли опознали по высокой стройной фигуре, тому Софокла и поэме Китса, находившихся в карманах. Он был похоронен на старом протестантском кладбище в Риме.

Вдова и мать

Мэри осталась практически без средств к существованию. Ее свекор – сэр Тимоти Шелли, добропорядочный сельский джентльмен, попытался получить опекунство над Перси Шелли-младшим. Мэри удалось отстоять свои материнские права и даже добиться небольшой пенсии в счет будущего наследства Перси, но каждый раз, когда она предпринимала попытку заработать литературным трудом – изданием стихов и прозы мужа или собственного романа «Последний человек», – сэр Тимоти приостанавливал выплату пенсии и возобновлял свои угрозы.

И все же Мэри продолжала работу. Она помогала Томасу Муру готовить к публикации биографию Байрона, писала статьи в «Вестминстерское обозрение», новеллы для популярного еженедельника «Кипсейк», биографические очерки о Данте, Петрарке, Бокаччо, Лоренцо Медичи. В 1830 г. вышел в свет ее роман «Перкин Уорбек», через несколько лет – романы «Лодор» и «Фолкнер».