Мандолина капитана Корелли - Луи де Берньер

Теперь Пелагию взбесила эта новая выходка, превосходно задуманная, чтобы мгновенно погасить ее ярость. Это сокрушило ее – это сверх человеческих возможностей выносить страдание; она воздела очи к небесам, стиснула кулаки, скрипнула зубами и вылетела из дома. Во дворе она со всей силы пнула чугунок, больно ушибив большой палец, запрыгала по двору, пока стихала боль, а потом вышвырнула гадкий чугунок за забор. Кипя от горечи, Пелагия походила, прихрамывая, взад-вперед по двору и сорвала с дерева неспелую зеленую маслину. Это немного успокоило ее, и она сорвала еще несколько. Набрав солидную пригоршню, она вернулась в кухню и с силой запустила ими в повернувшегося к ней капитана. Сначала он безуспешно увертывался от отскакивавших плодов, а когда Пелагия вновь скрылась, ошеломленно покачал головой. Ох уж эти греческие девушки! Какой дух, какое пламя! Почему никто не поставил оперу о современной Греции? А может, ставили, надо хорошенько вспомнить. Может, стоит написать самому? В мозгу возникла мелодия, и он принялся напевать ее, но она все время сворачивала на «Марсельезу». Он постучал себя по голове, изгоняя непрошеную гостью, но мелодия упрямо превращалась в «Марш Радецкого».

– Carogna![113] – закричал он в крайнем раздражении.

Пелагия во дворе услыхала его и, опасаясь замедленной реакции, побежала вниз с холма, чтобы спрятаться в доме у Дросулы, пока капитан не остынет.

Проходили месяцы, и Пелагия замечала, что злость ее стихает, а это озадачивало и огорчало. Капитан стал в доме таким же привычным, как козленок или отец. Она привыкла видеть его за столом – он что-то быстро писал или просто сосредоточенно сидел с зажатым в зубах карандашом. Ранним утром она предвкушала момент – и это было маленькой, привычной домашней радостью, – когда он появится из своей комнаты и скажет: «Калимера, кирья Пелагия. Карло еще не приехал?», – а вечером начинала по-настоящему беспокоиться, если он немного задерживался, с облегчением вздыхая, когда он входил, и совершенно невольно улыбаясь.

В капитане были кое-какие привлекательные черты. Он привязывал пробку к куску тесемки и носился по дому, а Кискиса увлеченно гонялась за ней. Вечерами перед сном он выходил во двор и звал ее, потому что обычно куница, рассудив по справедливости, начинала ночь у него, а завершала у Пелагии. Часто можно было видеть, как он, стоя на коленях и держа Кискису за пузо, перекатывает ее туда-сюда по плитам пола, а она, обхватив его лапами, понарошку кусается; а если вдруг оказывалось, что зверек уселся на его ноты, он шел и брал другой лист, чтобы не беспокоить ее.

Но более того – в капитане имелась таинственная странность; например, он мог сидеть, с изводящим Пелагию терпением наблюдая, как ее пальцы выполняют обычный танец вышивания, пока ей не начинало казаться, что его глаза излучают какую-то удивительно мощную силу, от которой ей сковывало пальцы, и она теряла стежку. «Интересно, – сказал он как-то, – какой была бы музыка, если бы она звучала так, как выглядят ваши пальцы?» Это явно бессмысленное замечание сильно озадачило ее, а когда он сказал, что ему не нравится какая-то мелодия, потому что в ней особенно противный оттенок красновато-коричневого цвета, она заподозрила, что либо он обладает еще одним чувством, либо у него в мозгах плохо контачат проводки. Мысль о том, что он малость помешан, заставила ее относиться к нему покровительственно; возможно, это и подточило крупицы ее принципов. К несчастью, правда заключалась в том, что итальянец, захватчик он или нет, делал ее жизнь более разнообразной, богатой и удивительной.

Она обнаружила, что прежнее раздражение сменилось новым, только в этот раз – на саму себя. Похоже, она просто не может не смотреть на него, а он всегда ловил ее на этом.

Что-то в нем было, когда он сидел за столом и продирался сквозь горы бумажной работы, требуемой византийско-военно-итальянской бюрократической машиной, и Пелагия регулярно посматривала на него, словно срабатывал условный рефлекс. Без сомнения, его мысли занимали семейные проблемы его солдат; без сомнения, он тактично предлагал жене бомбардира сходить в клинику и провериться; без сомнения, он подписывал бланки заявок в четырех экземплярах; без сомнения, он старался решить загадку, почему груз зенитных снарядов таинственным образом объявился в Парме, а он вместо них получил упаковку солдатского белья. Сомнения не было, но всё равно – каждый раз, когда она бросала на него взор, он тут же поднимал на нее глаза, и его спокойный, ироничный взгляд застигал ее так же верно, как если бы он схватил ее за руку.

Несколько секунд они смотрели друг на друга, потом она смущалась, щеки розовели, и она снова переключалась на вышивание, понимая, что, наверное, невежливо так резко отворачиваться от него, но зная и то, что удерживать его взгляд на мгновенье дольше было бы бесстыдством. Несколько секунд спустя она снова посматривала украдкой, и точно в то же мгновенье он отвечал ей взглядом. Это невозможно. Это злило. Это смущало до унижения.

«Я должна это прекратить», – решала она, но, уверенная, что он погрузился в свои занятия, смотрела на него и снова попадалась. Она пыталась строго сдерживать себя, говоря: «Я не буду смотреть на него следующие полчаса». Но все безуспешно. Она тайком бросала взгляд, его глаза вспыхивали, и снова то же самое – она схвачена слегка насмешливой улыбкой и вопросительно приподнятой бровью.

Она понимала, что он играет с ней, поддразнивает ее так мягко, что невозможно ни протестовать, ни придать игру огласке, чтобы подвести под ней черту. В конце концов, она ни разу не поймала его на том, что он смотрит на нее, значит, очевидно, виновата она одна. Тем не менее, в этой игре у него – абсолютное господство, а она в этом смысле – жертва. Она решила сменить тактику в войне глаз. Сама она не будет искать выхода из тупика, лучше подождет, пока ему не хватит духу и он сам отвернется. Она успокоила себя, собрала последние крохи решимости и взглянула.

Казалось, они смотрят друг на друга уже целый час, и Пелагии в голову начали приходить глупые мысли: будет ли считаться по правилам, если моргнуть. Его лицо расплывалось, и она сосредоточилась на переносице. Та тоже начала затуманиваться, и она снова переключилась на глаза. Но в какой смотреть? Вроде парадокса буриданова осла – равный выбор не дает решения. Она сосредоточилась на его левом глазу, который, казалось, превратился в необъятную, колеблющуюся пустоту, поэтому она поменяла его на правый. Стало казаться, что его зрачок пронзает ее, словно шило. Странно, что один глаз – бездонная пропасть, а другой – оружие, заточенное, как ланцет. У нее ужасно закружилась голова.

Корелли не отводил взгляда. Головокружение стало невыносимым, а он вдобавок ко всему принялся корчить рожи, не выпуская Пелагию из поля зрения. Ритмично пораздувал ноздри, потом пошевелил ушами. Обнажил зубы, как лошадь, и задвигал из стороны в сторону кончиком носа. Зловеще, как сатир, ухмыльнулся и сотворил с лицом что-то уж совсем невообразимое.

Улыбка начала растягивать уголки рта Пелагии и стала неудержимой, Пелагия внезапно рассмеялась и моргнула. Корелли вскочил и закричал, приплясывая и смешно подпрыгивая: «Я выиграл! Я выиграл!», а доктор оторвался от книги и воскликнул:

– Что? Что такое? Что случилось?

– Вы жульничали! – смеясь, запротестовала Пелагия. – Папас, он жульничал! Так нечестно!

Доктор перевел взгляд с капитана, отплясывавшего, точно корибант, на глупо ухмылявшуюся дочь, пытавшуюся напустить на себя вид построже, поправил очки и вздохнул.

– Что дальше? – риторически вопросил он, прекрасно понимая, что будет дальше, и уже заранее решая, как лучше с этим бороться.

32. Освобождение масс (2)

– Эй! Эй, ты что делаешь? Пошли вон! Не трогай мою овцу!

Гектор не бросил молодую овечку, которую уже перекинул через плечо. Мандрасу он показался сошедшим с картинки, изображающей доброго пастыря в религиозных книжечках-наставлениях, которые католические миссионеры обычно раздают в православных деревнях; словно Иисус из Библии. Гектор так воодушевляет его, все его объяснения так понятны! Мандрас всё понимает. У него даже книжка есть, так и называется – «Что делать?», – и он точно знает, где в ней искать наставление. Книжка старая, очень потрепанная, на куски разваливается, но написал ее человек по имени Ленин, который важнее самого Иисуса. Мандраса ошеломляло, как Гектор умеет смотреть на все эти напечатанные кривые черные червячки и превращать их в слова. Гектор обещал научить его вместе с несколькими другими неграмотными читать, и они станут «Кружком самообразования рабочих». Мандрас уже выучил алфавит и провел беседу по искусству ловли рыбы в море. Все хлопали. От Гектора он узнал, что он не рыбак, а трудящийся, а еще узнал, что у него, плотника и фабричного общего то, что всю выгоду от их работы получают капиталисты. Только выгода эта называется «прибавочная стоимость». Он еще не совсем понимал, как получается, что сколько-нибудь этой прибавочной стоимости переходит кому-то другому, но это дело времени. Он очень сердился на короля за то, что тот всё так устроил, и еще научился хмуриться или саркастически смеяться всякий раз, когда кто-то упоминал англичан или американцев. Так делали все. Он смешил других, обзывая свою винтовку «буржуйкой», когда в ней что-нибудь заедало. Конторщики, судовладельцы и любой фермер, нанимавший других людей, были буржуями – врачи тоже. Он подумал о всей той рыбе, что отдал доктору Яннису в уплату за лечение, и ему стало горько. Доктор богаче его, и в справедливом мире должно было быть так, чтобы докторская прибавочная стоимость перешла к нему. Ему вот что следовало бы сделать – собраться с другими рыбаками и отказаться вообще продавать рыбу, пока не назначат хорошую цену. Теперь это всё стало очевидно.