Доленго - Георгий Метельский

Когда он выходил из костела, то встретился с полицейским, который, хотя и не запрещал петь гимн, однако ж записывал то одного, то другого, кого знал в лицо. Сераковского он видел первый раз, но не преминул взять на заметку, очевидно, прибывшего из Петербурга некоего капитана Генерального штаба.

...Врублевский уже ждал его. Они не виделись два года, хотя и переписывались, правда осторожно, употребляя в целях конспирации условные выражения и слова. Россия называлась "Опекун", Пруссия - "Сосед", оружие "хлеб", повстанцы - "деньги". Засекречены были и географические названия вместо Варшавы писали "Поневеж", вместо Вильно - "Россиены"... Герцена звали "Сердечником". Сам Сераковский подписывался "Доленго".

- Ай, какой ты красивый! - воскликнул Врублевский, пожимая Зыгмунту руку. - Мундир Генерального штаба тебе определенно к лицу.

- Не мундир, как известно, красит человека, - пошутил Сераковский, но тут же добавил серьезно: - На форму я, и верно, не жалуюсь. Она мне помогла так много увидеть за последнее время, завести столько интересных знакомств - и в России, и в других странах.

- А я в своем непрезентабельном лесном мундире прикован к одним лишь пущам.

- Ничего, отличное знание пущи тебе скоро понадобится.

- Ты думаешь? - Валерий понял намек.

- Уверен... Для того я и просил тебя приехать.

Они сидели за чашкой сваренного на спиртовке кофе, и Врублевский рассказал, что в училище лесоводства есть много верных и горячих голов, на которые он может в случае чего положиться, как на самого себя.

- Очень хорошо! - одобрил Сераковский. - Твои люди могут быть не только бойцами, но и проводниками. На Кавказе горцы ускользали от наших отрядов потому, что великолепно знали свою землю.

- Но когда... это знание местности нам пригодится? Когда?

- Не знаю точно, но думаю, что скоро. Видишь ли, к делу готовятся не только здесь, но и в самой России.

Кто-то резко и бесцеремонно застучал во входную дверь, будто бы не было звонка.

- Не беспокойся, это "Топор", - сказал Валерий. - Узнаю по голосу.

- Людвик! - обрадовался Сераковский. - Я горю желанием услышать от него о девятом мая.

Раздались торопливые шаги, бряцанье шпор, и в комнату, распахнув рывком дверь, вошел адъютант Назимова Людвик Жверждовский.

- Я узнал от губернатора, что ты объявился в Вильно, подумал, где тебя искать, и сразу же пошел сюда... Здравствуй, Зыгмунт!

Он небрежно бросил на диван парадную, однако ж излишне теплую для лета каску, точно такую, как и у Сераковского, с которым он был в одном чине.

- Очень рад тебя видеть! - Людвик дружески хлопнул Зыгмунта по плечу. - И вообще рассказывай что и как! Есть ли новости в Петербурге?

- Из Петербурга я давно... Хотелось бы сначала послушать тебя.

- Надеюсь, ты обратил внимание на то, что делается в Вильно. В какой-то мере это наша работа.

- И девятого мая - тоже?

- Конечно! Моя и Францишека Далевского.

- Поздравляю! Впервые множество людей, объединенных одной идеей, одним чувством, пришли к представителю власти требовать устранения несправедливости. Неплохое начало, Людвик!

Девятого мая ко дворцу генерала-губернатора направились женщины. Их было много, и они остановились перед дворцом. С помощью Жверждовского кто-то проник внутрь, требуя, чтобы их выслушал начальник края. Женщины пришли просить Назимова выпустить из тюрьмы нескольких молодых людей, которых власти арестовали как подстрекателей к пению запрещенных революционных песен и гимнов. "Освободите невинных!" - кричали в толпе. Назимов даже не вышел. Он приказал вызвать пожарную команду.

Разговор перекинулся на других друзей Сераковского, вспомнили веселого ксендза Мацкевича ("Он все там же, в своем Подберезье". - "Но мне надо его повидать!" - "Хорошо, съездим к нему"), Кастуся, который вот-вот должен вернуться в Вильно, и сестер Далевских.

- Кстати, вы не знаете, здесь ли Аполония? - спросил Зыгмунт по возможности равнодушным голосом.

Врублевский понимающе усмехнулся:

- Уж коль я тогда был чем-то вроде свата, то продолжу эту роль и теперь. Вечером сходим к Зеленому мосту, где каждую пятницу устраиваются политические демонстрации.

- И там увидим Аполонию?

- Конечно! В самых первых рядах.

Зеленый мост через Вилию соединял дачные местности - Зверинец с Закретом. Река здесь круто изгибалась, и на том, высоком берегу ее рос красивый сосновый лес.

...Аполонию Сераковский увидел сразу, она шла впереди, вместе с какими-то женщинами в черном. За ними в безмолвии медленно двигалась толпа. Аполония узнала Зыгмунта, подняла на него большие затуманенные глаза, но тотчас же потупила взгляд. В такую минуту, когда все думали о жертвах, принесенных Польше, было кощунственно выражать радость.

Сераковский и Врублевский молча присоединились к толпе, которая уже возвращалась в город. Лишь дойдя до пустынной Торговой площади, посредине которой возвышался костел святого Якуба, Аполония сочла возможным" взглянуть на Сераковского и приветливо улыбнуться ему.

- Здравствуйте, пан Зыгмунт, я рада вас видеть, - тихонько сказала она. - Вечер добрый, пан Валерий!..

Сераковский с благодарностью посмотрел на нее. Она похорошела, и ей так шло черное платье из тяжелого шелка, на котором выделялась булавка с белым орлом, приколотая к груди в знак того, что ее сердце принадлежит Польше.

- Можно, я вас провожу до дому? - попросил Сераковский, и Аполония не возразила.

- До завтра, Зыгмунт! - вовремя попрощался Валерий.

- До завтра! Я жду тебя в гостинице, как условились.

Аполония и Зыгмунт остались одни. Улицы быстро пустели. Цокая копытами о мостовую, проехал казацкий патруль.

- Я ведь даже не знаю, где вы живете! - сказал Сераковский.

- Какая разница... Давайте просто походим... хотела сказать "прапорщик", но вижу, что вы совсем в другом чине. - Она вздохнула. - Мне не нравится ваша форма, пан Зыгмунт.

- Почему же? - удивился Сераковский.

- Потому что солдаты, одетые в эту форму, держат в цепях Польшу.

- Но есть люди, которые носят такую же форму и в то же время готовы бороться за свободу отчизны.

- Где они? - грустно спросила Аполония.

- Один из них перед вами.

Она обрадовалась:

- Значит, вы приехали не просто так, а по делу!

- Конечно... И чтобы увидеться с вами. Я так часто и так много думал о вас все это время...

- В трудный час испытания отчизны сердце поляка должно молчать.

- Неверно! Охваченное любовью сердце делает человека сильнее, лучше, справедливее!

Они бродили по темным, освещенным лишь звездами улицам, и Сераковский рассказывал о чужих странах, о встречах с Герценом и Гарибальди, пока Аполония не спохватилась:

- Уже поздно... Мне надо домой.

Она взяла в руку висевшие на груди миниатюрные часики с цепочкой копией каторжных цепей, как наглядным напоминанием об оковах, в которых стонет Польша. Сераковский засветил спичку.

- Уже два часа ночи! - испуганно сказала Аполония и добавила уже с улыбкой: - Мне попадет от мамы, она у нас строгая.

- Не попадет!.. Когда я вас увижу?

- Завтра вечером я буду у Острой брамы.

- А в воскресенье?

Аполония задумалась.

- Наверное, я пойду в костел. Вот в этот. - Она показала рукой на древнюю звонницу, стоявшую рядом с белым храмом.

- А в понедельник?

- Зачем загадывать далеко? - спросила она.

- А затем, что я хочу вас видеть каждый день, каждый час, каждую минуту!

К сожалению, осуществить это Сераковскому не удалось: работа по обследованию тюремного быта отнимала слишком много времени. Но уже одно то, что он жил в Вильно, в городе, в котором жила Аполония, что он хотя бы изредка мог встречаться с нею, делало его счастливее.

А город по-прежнему бурлил. Сераковскому стоило немалого труда оставаться внешне спокойным, проходя по улицам и чувствуя на себе враждебные взгляды прохожих. Люди, надевшие траур по павшим, видели в нем лишь капитана ненавистной им царской армии, быть может, однополчанина тех, кто расстреливал варшавских демонстрантов. Он не мог, не имел права сказать им, что под его мундиром бьется горячее сердце патриота. Тревожило и другое. Однажды он стал свидетелем того, как дюжий поляк с закрученными усами столкнул локтем с тротуара русского старика, пробормотав негромко, но внятно: "Чертов москаль!"

В начале августа распространились слухи, будто из Царства Польского сюда через Ковно направляется многочисленная процессия: Варшава протягивает руку Вильно. Дорога на Ковно вела через Погулянку, и там стал собираться народ. Этой дорогой в феврале 1839 года везли на расстрел Шимона Конарского, и место его казни стало священным. Дойдя до него, люди падали на колени и пели молитвы. С каждым днем толпа росла. Сначала это были сотни людей, потом - тысячи.

Пятого августа в гостиницу к Сераковскому прибежал встревоженный Жверждовский.

- Зыгмунт, если завтра народ пойдет по Погулянке, его встретят войска. Сведения точные, от самого Назимова.