Были и небыли. Книга 2. Господа офицеры - Борис Васильев

— Мы столь часто стали употреблять слова «классы», «классовый» и тому подобные, что это уже похоже на моду, — с неудовольствием сказал Олексин. — Привычка объяснять все явления одинаково в конце концов грозит параличом самостоятельности мышления. Человек должен по-своему объяснять мир, а не пользоваться готовыми формулами. Приказ можно отдать перед строем, а можно и внушить: знаю это по личному опыту. Слава богу, у меня хватило здравого смысла расстаться с внушенными идеями и обрести свой символ веры.

— Какой же?

— Я служу отечеству, вот и все.

— Отечество в лице государя?

— Отечество всегда отечество, господин Прохоров.

— Опять общо, а потому и относительно. Существует отечество народа и отечество правящего класса, — извините, был вынужден вновь прибегнуть к слову, которое вам претит.

— Какому же из этих отечеств вы, господин Прохоров, добровольно изъявили желание послужить?

Беневоленский долго молчал. В вечернем сумраке слышался беспрестанный шум: поток беженцев не иссякал и ночью.

— Издалека доносится запах гари, — сказал он наконец. — Завтра турки придут в Долину Роз, и запах этот станет уже невыносимым. Кого благодарить за то, что мы обрекли ни в чем не повинных женщин и детей на гонения, голод и смерть? Народ России? Нет: он пришел подать руку помощи несчастной Болгарии, он умирает за ее завтрашнюю свободу. Тогда кого же? Какое отечество, Гавриил Иванович?

— Я — военный, господин Прохоров. С точки зрения военной рейд Гурко был блестящим планом.

— Знаете, чего до сей поры не хватает всем нашим блестящим планам? Заботы о народе: они его попросту не учитывают. Но мы-то, мы, честные русские люди, должны это учитывать? Не знаю, какие чувства испытываете вы, глядя на беженцев, а я испытываю стыд. Стыд за то, что мы не сумели или не захотели их защитить.

— Это уже чересчур, господин Прохоров.

— Возможно, — Беневоленский помолчал. — Поймите, я не ставлю под сомнение доблесть русских солдат и офицеров, я говорю, что служить отечеству значит и отвечать за его ошибки. И любое его предательство по отношению к другому народу — вольное или невольное — это и наше с вами предательство. Если мы служим России, а не правящей его фамилии, Олексин. Извините, но я рядовой, и мне пора в свое капральство. Фельдфебель, правда, уважает мои нашивки, однако не стоит этим злоупотреблять. Спокойной ночи, Гавриил Иванович.

— Спокойной ночи, — машинально отозвался поручик.

Беневоленский ушел, а Гавриил еще долго сидел на медленно остывающих камнях. Снизу, с долин полз горький запах гари, который он ощущал сейчас куда сильнее, чем до этого разговора.

С утра 7 августа в Долине Роз стала разворачиваться густая масса войск. Сулейман неторопливо выводил табор за табором: наблюдавшие в бинокли офицеры считали знамена и бунчуки с горы святого Николая.

Как на грех, в тот же день у городка Елены показались крупные партии черкесов и башибузуков. Тамошний начальник генерал Борейша, не разобравшись, послал уведомление командующему корпусом генералу Радецкому о том, что перед ним — передовые части всей армии Сулеймана, и срочно запросил помощь. Получив это сообщение, Радецкий сразу же распорядился двинуть к Елене 4-ю стрелковую бригаду Цвецинского. Форсированным маршем Цвецинский бросился к Елене, но там уже справились своими силами: то, что перепуганный Борейша принял за армию, оказалось всего лишь налетом иррегулярной турецкой кавалерии. Дав своим стрелкам три часа отдыха, Цвецинский повернул назад, но двое суток были потеряны.

Впрочем, тот день, 8 августа, когда стрелки, изнемогая от жары, торопились к Елене, для защитников перевала прошел спокойно. Турки не атаковали, и шипкинцы лихорадочно зарывались в каменистую, неуютную землю. Поручик Романов поставил динамитные фугасы на опасных направлениях, доктор Коньков оборудовал центральный перевязочный пункт, ополченцы и орловцы доделывали ложементы: казалось, все было по-прежнему — исчез лишь поток беженцев, отрезанных турками от перевала.

Беневоленский более не навещал Олексина, по горло занятый своими солдатскими делами. А поздно вечером, когда ушло солнце, а в Долине Роз засветились тысячи турецких костров, Гавриила разыскал подпоручик Никитин.

— Смотрите, какая красота! — сказал он, глядя вниз, где горели костры.

— У вас взгляд художника.

— Вы угадали, Гавриил Иванович, была у меня такая мечта. Я даже брал уроки. А потом понял, что служить отечеству надо не там, где хочется, а там, где от тебя будет больше толку. Ведь это же истинная правда, что рождаемся мы для того, чтоб славу отечества приумножить, так мне дедушка говорил.

Подпоручик еще долго и приподнято толковал о долге, славе и отечестве — Гавриил не вслушивался в слова. Юный офицер был взволнован ожидаемым боем и всячески пытался скрыть это волнение. Эта наивная попытка вселяла надежду, что он не трус, что в нем хватит пороху на предстоящее дело, и потому Олексин перебил его в самом неподходящем месте.

— Волнение ваше естественно, Никитин, и не следует скрывать его звонкими словами. Война — произведение прозы, а не поэзии: готовьтесь читать ее с серьезностью и без восторга. Азбука не так уж сложна: видеть противника не как стихию, а как такого же человека, как и вы, склонного оберегать свою жизнь, поддаваться страху, усталости, отчаянию. Заставить его испытать эти чувства раньше, чем он заставит вас испытать их, — вот и вся задача. А решать ее могут только ваши солдаты. Верьте им, Никитин, верьте больше, чем себе самому, они не подведут.

Поручик говорил устало, и то, что он говорил, представлялось ему настолько очевидным, что Никитин мог понять его речь как желание отделаться от докучливого собеседника. Гавриил все время думал, что ложементы недостаточно глубоки, что вторая линия не достроена, что отбиваться придется залпами, а патронов мало. И еще — о погибшем Калитине, о последних словах подполковника, обращенных лично к нему: «Отменный бой!»… Завтра тоже предстоял отменный бой: два отменных боя подряд для дружины было уже чересчур. Вот о чем он думал, излагая прописные истины юному субалтерн-офицеру, для которого завтрашнее дело могло быть последним делом жизни. И ему было грустно, что он не находит иных слов — теплых, ободряющих, дружеских, — что он огрубел душой и способен думать лишь о том, как воевать, а не как жить. И неожиданно усмехнулся про себя: «Отвиновского бы сюда, вот бы кто меня понял…» Но румяный, брившийся раз в неделю офицер неожиданно воспринял его поучения очень серьезно. Искренне поблагодарил и по совету поручика тут же ушел к своим солдатам. Гавриил докурил папиросу, перед тем как уходить, глянул вниз, в долину. Костров горело уже едва ли не в два раза больше: к Сулейману подошли подкрепления.

Первые звуки боя — редкий залповый огонь русских и неумолчная стрельба турок — донеслись в предрассветной мгле: противник атаковал охранение, стоявшее в полугоре. Ответив считанными залпами, охранение отошло без потерь; турки не преследовали, атак больше не было, но стрельба не прекращалась. Правда, только ружейная: артиллерия в бой не вступала.

Этой бессистемной пальбой турки пытались ввести в заблуждение русских относительно направления главного удара. 8 августа на военном совете Сулейман-паша — полководец непреклонной воли и еще более непреклонной жестокости — отдал приказ. Основной удар наносился по левому флангу обороны отрядом Реджеба-паши. Одновременно отряды Селиха-паши и Шакира-паши наносили вспомогательные удары с юга и с северо-востока.

— Овладеть перевалом не позднее суток, — сказал Сулейман. — Пусть при этом погибнет половина нашей армии — с другой половиной мы по ту сторону гор будем полными хозяевами, потому что вслед за нами пойдет Реуф-паша, за ним — Сеид-паша с ополчением. Русские ждут нас у Елены. Пусть остаются ждать. Пока они доберутся сюда, мы уже будем в Тырново.

Сулейман ошибся: русские ждали его на самом перевале. Но в этой ошибке турецкий полководец не был повинен: все было рассчитано точно, все учтено и все взвешено. Кроме необъяснимого упорства, отваги, решимости и презрения к смерти защитников перевала.

Так начинался знаменитый «Шипкинский семиднев», каждый день которого навеки вошел в историю.

В семь утра стихла беспорядочная стрельба, заунывно запели сигнальные рожки, и со склонов Тырсовой горы, расположенной напротив Николая, потекли вниз, в седловину тысячные колонны турок. Редкая цепь стрелков прикрывала их движение, рассыпанным строем перебегая впереди, и все вокруг покрылось сплошным качающимся ковром красных фесок.

— Ровно маки в поле, — сказал немолодой орловец и, сняв шапку, торжественно перекрестился. — Ну, братцы, постоим?