Вынужденная посадка - Мэрион Брэдли

— Очень рада за тебя, — с необычной мягкостью проговорила она, — и ничуть не ревную. Просто мне хотелось бы встретиться с Фионой — и сама не могу объяснить, зачем. Ты не мог бы взять меня на какое-нибудь их собрание?

— Ничего не надо объяснять, — сказал он. — Как раз сегодня вечером у них концерт — ничего официального, но тем не менее… в общем, приглашаются все желающие. Если у тебя будет настроение спеть, можно даже выступить; я так иногда и делаю. Наверняка ведь ты знаешь какие-нибудь старые испанские песни, правда? Уже начинает, кстати, разворачиваться своего рода самодеятельный проект сохранить всю музыку, какую сможем вспомнить.

— С удовольствием, но как-нибудь в другой раз; последнее время меня мучает одышка, — сказала Камилла. — Может, после того, как родится ребенок. — Она крепко сжала ладонь Мак-Арана, и тот почувствовал укол самой настоящей, дикой ревности. «Она знает, что Фиона носит ребенка капитана, и хочет встретиться с ней, Вот почему она не ревнует, вот почему ей совершенно все равно… А я ревную. Но разве хотел бы я, чтоб она мне лгала? Она любит меня, она родит мне ребенка — чего мне не хватает?»

Музыка донеслась до них гораздо раньше, чем они подошли к недавно возведенному в Нью-Скае концертному залу, и Камилла, вздрогнув, испуганно посмотрела на Мак-Арана.

— Господи Боже, это что еще за кошмар?

— Дорогая, я совсем забыл, что ты не из Шотландии; разве тебе не нравятся волынки? — рассмеялся Мак-Аран. — Это упражняются Морэй, Доменик и еще несколько умельцев, но явка, как я уже говорил, добровольная; можно подождать, пока они закончат.

— Хуже дикого банши, — твердо заявила Камилла. — Надеюсь, у них не вся музыка такая?

— Нет, еще есть арфы, гитары, лютни и все, что душе угодно; они то и дело выкапывают какие-то новые инструменты. — Волынки умолкли; Мак-Аран крепко сжал ладонь Камиллы, и они вошли в концертный зал. — Здесь стараются следовать традициям. Волынки и все такое прочее. Даже кильты и мечи.

В зале, ярко освещенном свечами и факелами, Камилла неожиданно ощутила острый укол зависти; девушки с яркими клетчатыми пледами, мужчины в кильтах и при мечах, с такими же пледами определенных клановых расцветок, удерживаемыми на плечах специальными застежками… И большинство присутствующих — огненно-рыжие. «Впечатляющая сила традиций. Они передают их из поколения в поколение, а наши традиции… отмирают. Ладно, хватит, какие, к черту, традиции? Ежегодный парад Космической Академии, что ли? Их традиции, по крайней мере, вписываются в этот странный мир».

На сцене двое мужчин, Морэй и высокий рыжеволосый Аластэр, исполняли танец с мечами, проворно прыгая через блестящие клинки под звуки волынки. На мгновение перед внутренним взором Камиллы мелькнуло странное видение, где блестящей стали придавался отнюдь не ритуальный смысл, а совершенно серьезный, смертельно серьезный — но видение тут же пропало, и Камилла принялась вслед за всеми громко аплодировать танцорам.

Потом плясалось еще много танцев и пелось много песен — по большей части, неизвестных Камилле — со странной, меланхоличной, убаюкивающей, словно плеск моря, мелодикой. И пелось в большинстве случаев тоже про море. Даже при свете факелов в зале было темно, и Камилла нигде не видела медноволосой девушки, в поисках которой явилась в Нью-Скай, а через какое-то время и думать об этом забыла, отдавшись атмосфере печальных песен об исчезнувшем мире морей и островов.

Мхари, любовь моя, очи твои,

бездонные, синие, как океан,

навеки сковали заклятьем меня,

и канул берег родной в туман.

Мак-Аран покрепче обнял ее, и она склонила голову ему на плечо.

— Как странно… — прошептала она. — На планете, где нет морей, петь столько песен про море…

— Ничего, — пробормотал Мак-Аран, — мы еще найдем тут моря, достойные того, чтоб о них петь… — и осекся, потому что песня стихла, и кто-то крикнул:

— Фиона! Фиона! С тебя песня!

Крик был подхвачен, и через некоторое время на сцене, пробившись через толпу, появилась сухощавая рыжеволосая девушка в длинной зелено-голубой юбке, которая только подчеркивала, чуть ли не с вызовом, выступающий живот.

— Но не больше одной, — произнесла она мелодичным голоском, — сейчас у меня быстро начинается одышка. Что вы хотели бы услышать?

Из зала выкрикнули какое-то название на гаэльском; Фиона улыбнулась и мотнула головой, потом взяла у одной из девушек маленькую арфу и присела на деревянную скамью. Секунду-другую пальцы ее скользили вдоль струн, извлекая негромкие арпеджио; потом она запела:

Несет ветер с острова грустные песни,

рыдания чаек, стенанья ручьев.

А ночью мне чудятся дивные воды,

бегущие с гор по земле наших снов.

Голос ее лился негромко и нежно, и, пока она пела, перед глазами у Камиллы возникала картинка: невысокие зеленые холмы, картины детства, виды земли, которые мало кто из них мог помнить, которые сохранялись только в песнях наподобие этой; память о времени, когда холмы Земли были действительно зелеными, солнце — золотисто-желтым, а небо — бездонным и синим, как океан…

Подуй же на запад, молю морской ветер,

и мне принеси шепот ивы во мгле.

Во сне, наяву — все мне чудятся воды,

бегущие с гор по родимой земле.

Камилла полузадушенно всхлипнула. Потерянная земля, забытые… впервые она сознательно попыталась распахнуть двери восприятия, воспользоваться даром, обретенным во время первого Ветра. Безудержной волной нахлынула страстная любовь к поющей девушке, и Камилла сосредоточенно, самозабвенно уставилась на Фиону — как глазами, так и внутренним зрением; и пришло видение, и Камилла расслабилась.

«Она не умрет. Ее ребенок будет жить. Я бы этого не вынесла, если б он исчез, словно никогда и не было.

Что со мной такое? Он всего на несколько лет старше Морэя, он вполне может еще пережить большинство из нас…»

Но мучительное предчувствие не отпускало, пока, к величайшему облегчению Камиллы, не прозвучали последние строки песни:

В далекой земле поем песни изгнанья!

над арфой и флейтой не властны года.

Но музыки дивной дивнее стократно

журчанье ручья, что умолк навсегда.

Оказалось, по щекам у Камиллы бегут слезы; и не у нее одной. Повсюду вокруг, в полутемном концертном зале оплакивали навеки утерянную родину; не в силах вынести этого, Камилла вскочила с места и слепо устремилась к Двери. Видя, что она беременная, ей вежлива освобождали дорогу; а по образовавшемуся в толпе проходу следом за ней устремился Мак-Аран. Но она не замечала его, и только когда они оказались на улице, бросилась ему на грудь; ее сотрясли рыдания. Услышав наконец его встревоженный голос, Камилла только помотала головой: ни на один вопрос она была не в силах ответить.