Ульфила - Елена Хаецкая

…Нет, от бессилия все. Червь человек, а вот поди ж ты, дерзит и рвется занять место владыки Вселенной. Где такое видано, чтобы червь – и вдруг во льва обратился?»

– …Как лев среди людей…

А ведь и правда, похож на льва Бавд. Не на медведя – на льва, царя зверей. Вот уж кому мистика и прочая муть незачем, так это Бавду. Он и без всяких астральных духов армиями командует.

Меркурин сместился в толпе, чтобы лучше видеть.

Увидел.

По левую руку от молодого государя Валентиниана восседала императрица. Сорокалетняя женщина, купающаяся в белом зимнем свете, что широким потоком лился из больших окон. Окруженная придворными, полководцами, царственными детьми, она сидела на троне рядом со старшим своим сыном, бледным четырнадцатилетним подростком, надменным, красивым, очень похожим на мать.

У Юстины медного цвета волосы, уложенные короной над высоким лбом, медовые глаза, большой, улыбчивый рот. Лицо ее было одновременно и величавым, и озорным. Точно для того и создана была императрица, чтобы поражать в самое сердце и мужчин, и женщин, и монахов.

Меркурину сравнение на ум пришло из Священного Писания – Иродиада. И сразу подумалось о медиоланском епископе, об Амвросии, недруге государыни. Но ведь прав хотя бы в этом Амвросий! Такая победительная красота – она и впрямь всего добиться может, исполнения любого, самого чудовищного своего каприза…

Оратор говорил:

– …Достойная опора государя…

Юстина еле заметно улыбалась. Солнечный свет скользил по ее дивному лицу. Крупное, гибкое, полное тело угадывалось под тяжелыми свободными одеждами.

Какой-то рослый варвар, окатив запахом овчины, втиснулся перед Меркурином, неожиданно скрыв от него императрицу. Меркурин переместился еще немного и наконец увидел из-за спин придворных оратора – знаменитость.

Он и вправду был молод, не старше тридцати лет, высокий, худощавый. Крепко не понравилось Меркурину его страстное смуглое лицо с резко очерченным ртом, изогнутым, как сарматский лук. Ему вообще оратор не нравился – не союзник в грядущих битвах с Амвросием. Хорошо бы еще не противником оказался, ибо кто их разберет, манихеев.

– Чувство долга такая же редкость, как черный жемчуг, – говорил между тем оратор своим звонким голосом, – и тем драгоценнее, чем реже встречается…

Бавд принимал похвалы спокойно, хотя и не делал вид, что они ему безразличны.

А оратор, чтоб его волки съели, действительно был хорош. Не зря его в Медиолан сманила риторская школа и большое жалованье положила.

И вдруг, ни с того ни с сего подумалось Меркурину Авксентию, что, говоря о долге, о служении, о власти, очень хорошо понимает этот Августин из Карфагена, о чем говорит.

Громкий стук подбитых гвоздями сапог. Ближе, ближе. Кожаный, золотыми оленями расписанный занавес отлетает в сторону. Легат Сальвиан вскидывает голову – гребень шлема едва не дерет низкий потолок. Навстречу легату летит уже яростный взгляд медовых глаз императрицы. Сальвиан докладывает – невозмутимее тех деревянных истуканов, которым поклоняется консул Бавд:

– Мятеж, ваше величество.

– Ка-ак?..

Роскошное тело Иезавели изгибается под переливами тяжелых шелков – государыня встает, государыня идет к выходу, государыня желает все знать. И немедленно!

В спину ей глядят мужчины: Бавд – лениво, Валентиниан – настороженно, Амвросий, епископ Медиоланский – с неприкрытой ненавистью.

Легат Сальвиан преграждает ей дорогу.

– Туда нельзя, ваше величество.

Ласково, будто скрывая за «вашим величеством» – «милую». Почти и не скрывая.

Шум шелков, звон браслетов – резко повернулась к Сальвиану спиной, лицом туда, где те трое сидели, что глаз с нее не спускали. И, заранее зная, чего ожидать, шевельнулся консул Бавд и поднялся на ноги Амвросий, епископ Медиоланский.

Амвросий мал ростом, хрупок, невзрачен, лет пятидесяти от роду. Странно видеть рядом с широкоскулым Бавдом этого римского аристократа с его мелкими, тонкими чертами.

Разъяренной жар-птицей налетает на Амвросия императрица:

– Это твоих рук дело, епископ!

Еле заметно Амвросий пожимает плечами.

– Как вам угодно считать, ваше величество.

Вмешивается Бавд:

– Две сотни готских конников могли бы разметать эту толпу за четверть часа. – Быстрый взгляд на Сальвиана; в ответ – кивок. Бавд добавляет: – Однако думаю, такое решение было бы слишком поспешным и непопулярным.

Валентиниан молчит. К нему никто и не обращается; кому дело до юноши? Ненависть, как и любовь, не пускает к себе посторонних.

За окнами вновь повалил снег – должно быть, последний в нынешнюю зиму. Февраль на исходе; в Медиолане жили ожиданием Пасхи. Собственно, из-за светлого праздника и переругались.

Юстина любила церковные праздники. С тех пор, как указы Феодосия, императора Восточного, лишили ее радости посещать литургию, маялась, точно заблудившийся в пустыне от жажды. И вот, в середине февраля, переломив себя, уступила нескольким своим приближенным, поставила подпись на письме их к Амвросию. Те обращались к епископу с нижайшей просьбой передать арианам одну маленькую базилику на кладбище, за чертой города. Ибо есть у Амвросиевой паствы уже базилики – Ветхая, Новая, Великая, а еще построена для них Апостольская. Перечитала Юстина это письмо несколько раз, губы покусала и подмахнула. После сыну дала и тоже подписать велела.

Амвросий отказал.

Что, должен он у детей отнять и собакам кинуть? Так, не стесняясь, спросил в ответном послании. Указами государя Феодосия запрещены еретикам публичные богослужения. Есть у императрицы дворцы и роскошные термы, есть у нее цирки и парки – вот ими пусть и распоряжается по своему усмотрению; храмы же должно оставить епископу. Ибо существуют области, где не император епископу – епископ императору приказывает.

Юстина официально, через чиновника, вызвала упрямого пастыря ко двору. Амвросий присланных за ним от государыни ждать заставил. Те возле храма терлись, а из настежь раскрытых дверей доносился голос Амвросия (ох как хорошо обучили этого потомка знатных римских родов искусству риторики!). Сообщал пастве, что ко двору его призывают, ибо угодно императрице (Иродиаде, Иезавели) отобрать у кафоликов храм, пусть и малый, и на злые дела употребить. Прошел, вскинув голову, сквозь толпу и предался в руки поджидавших его чиновников. Со стороны так выглядело, будто арестовать его пришли и на мученическую смерть уводили, никак не меньше.

Юстина сперва ничего этого не подозревала. Хотя должна была, ибо неистового Амвросия уже не первый год знала. Приняла епископа сдержанно, однако вполне милостиво, надеялась на спокойный разговор. Предложила хорошего вина, мозельского, с родины епископа – из Тревира.

Заговорили, конечно, о законах. Разумеется, Феодосий издал уже несколько свирепых указов против ариан, но ведь Феодосий – на Востоке, в Константинополе. В Западной же части Империи – другая власть. Здесь, в Медиолане (ногой потопала по полу: здесь!) – иной владыка. И царственным жестом на сына своего указала.

А государь Валентиниан отменил некоторые эдикты соправителя своего и издал другие, более мягкие. Да и как не снизойти к просьбам, если они исходят от самой государыни и опоры ее наивернейшей – доблестных воинов германского языка, которые также исповедуют арианство? (Другой царственный жест – в сторону франка Бавда).

Франк ухмыльнулся.

Императрица язык прикусила. А Амвросий – аристократ до мозга костей! – сделал вид, что даже не заметил промаха. И от великодушия этого презрительного вздрогнула Юстина, порозовела.

А тут и легат Сальвиан явился и доложил о мятеже. Так, мол, и так, ваше величество, у ворот дворца собралась огромная толпа. Угрожают ворота снести, во дворец проникнуть, растерзать императорскую семью с чадами и домочадцами ее.

Что же тут удивительного? Верные прихожане помчались отбивать своего епископа у супостатов. Небось, чают снять его с пыточного колеса. Мечтатели.

У Юстины – легионы, большая армия, почти вся состоящая из остроготов и алан. У Амвросия – народ медиоланский, за него умереть готовый. И не чаяла бедная маленькая базилика, что такие силы вокруг нее схлестнутся, застынут над самой пропастью гражданской войны.

И вдруг у Юстины губы задрожали. Стала будто меньше ростом перед хрупким этим человеком. Годы проступили сквозь мгновенно померкшее сияние красоты ее. Сказала глухо:

– Отдай мне храм тот, Амвросий. Так давно не служат у нас…

И осеклась.

Амвросий не шевельнулся. Глядел на Юстину холодно, как прежде, в бытность свою губернатором, на какого-нибудь проворовавшегося чиновника глядел. Наконец молвил спокойно:

– Отступись от своих заблуждений, Юстина. Покайся. Оставь гордыню и смиренно входи в мой храм.

Краска залила лицо Юстины, будто пощечину ей дали. Вместе с гневом вернулась и дивная ее красота.