Власов как «монумент предательству» - Олег Смыслов

Наиболее сложно складывались отношения с эмигрантами. Старые эмигранты, в том числе казаки под командованием генерала Краснова, не принимали «красного генерала» как руководителя всего движения.

Бывший политработник и бригадный комиссар Жиленков говорил: «Если мы не двигаемся с места, действуя через армейцев, мы должны пробиваться через политиков или же через партийцев».

Зыков лишь добавлял: «Мы должны бороться на всех возможных фронтах»{346}.

Однако «борьба» была скорее похожа на пассивное ожидание…

Офицер связи от СА при Власове Сергей Фрёлих так опишет быт и будни самого главного советского предателя периода Великой Отечественной войны:

«Уже летом 1943 г. генерал Власов мог поселиться в достойном его помещении в Берлине-Далеме. Штрикфельдту удалось добиться предоставления Власову пустовавшей виллы на Кибицвег, № 9. Эта вилла соответствовала дому чиновника. Узкий палисадник отделял её от улицы, а с задней стороны имелся участок размером в тысячу квадратных метров. В первом этаже было две комнаты, одну из которых с видом на сад превратили в рабочий кабинет генерала, а вторую, выходившую на улицу, скромно меблировали как гостиную и столовую. На втором этаже были три спальни для генерала Власова, его заместителя генерала Малышкина и для адъютантов обоих генералов. Погреб был отделан. В нём была кухня и помещения для денщиков генералов, повара и трёх студентов-рижан…

Все мы получали продовольственные карточки и пропитание из полевой кухни в Дабендорфе. Организованная служба курьеров доставляла продовольствие, которое приготовлялось поваром на Кибицвег. Генералы получали месячное жалованье по военной табели — по 70 рейхсмарок, а остальные офицеры — по 30 марок. Жизненные условия были, конечно, скромными, но ценились из-за относительной свободы и, особенно, полной взаимного доверия атмосферы, царившей в доме (…)

Дневной распорядок был неравномерен. Утром генерал Власов чаще всего гулял по саду. Потом слушал доклады и сидел перед военными картами. Ежедневная сводка Ставки сразу же переводилась на русский язык. Кроме того, слушались иностранные, бывшие под строжайшим запретом, передачи. В общем, обычный порядок дня усложнялся обильными возлияниями в любое время, но особенно по вечерам при игре в преферанс, одной из самых популярных карточных игр в России, похожей на бридж. Когда я не хотел пить, Власов каждый раз говорил: «Как ты больше не хочешь! Ты обязан пить за наше дело…»

Атмосфера в доме была своего рода смесью конспирации, домашнего уюта и ожидания. Власов всё время ожидал, что что-то должно произойти. Но ничего не происходило»{347}.

Возможно, поэтому Андрей Андреевич иногда начинал капризничать:

«Всё чаще Власов высказывал свои сомнения по поводу поведения немцев. «Я больше не хочу этого, верните меня в лагерь военнопленных! Всё это бессмысленно. Немцы меня обманывают», — говорил он.

В этих случаях Штрик-Штрикфельдт, которого я информировал о таких настроениях генерала, был мастером убеждения. У него был дар «поговорить по душам», согласно русской поговорке. Штрикфельдт в совершенстве владел этим искусством и при этом сам был убеждён в правильности власовского начинания, как в единственном выходе из создавшегося положения… Такие чисто личные отношения Штрикфельдт создавал и с другими русскими генералами, которые к нам присоединились»{348}.

А вот как «вождь» Русского освободительного движения принимал ходоков:

«Уголовник, некий Пастернак, присуждённый к смерти в Советском Союзе за разбой, принял заказ убить Власова. За это ему обещали помилование. Этого человека в Советском Союзе соответствующе подготовили пропагандой. Там ему говорили, что Власов изменил своему народу и за деньги и роскошную жизнь продался врагам родины, немцам. Он якобы живёт в полном довольствии, любит шампанское и податливых девиц.

Этот Пастернак… стоял в один прекрасный день перед дверью нашей виллы и позвонил. Власов сам ему открыл.

— Что вам угодно? — спросил генерал.

— Я хотел бы познакомиться с генералом Власовым!

Без всякой проверки Пастернака пригласили войти. Оба сели у стола друг против друга.

— Ну, теперь мы можем побеседовать, — сказал Власов, очевидно радуясь возможности такой беседой развеять всё время мучившую его скуку (…)

Как рассказывал Пастернак, Власов достал коробку из-под сигар, в которой лежали немецкие сигары и махорка. Ножницами он разрезал сигары на маленькие кусочки, смешал их с махоркой, скрутил себе папиросу и предложил гостю: «Скрути себе тоже!» В это время вошёл денщик с бутылкой водки и закуской — маленькими бутербродиками. Они состояли из кусочков солёных огурцов, томатов и двух кусочков хлеба.

После дружественного и откровенного разговора, в котором генерал сообщил своему гостю о своих политических взглядах и развил свои планы на будущее, советский агент был приглашён к обеду. И обед удивил его своей простотой. Он состоял из жидкого супа с капустой и жареной картошки с салатом. Это было всё»{349}.

Как подчёркивает Фрёлих, «о Власове узнали. Стали появляться женщины, делая ему разные предложения. Он им редко отказывал. Он был очень гостеприимен и приглашал всех, кто только ни приходил»{350}.

Приводит Фрёлих и один любопытный эпизод, связанный, конечно же, с женщиной:

«В один прекрасный летний день 1943 г. у входа в сад звонит звонок. Там стоит молодая женщина, скорее даже девушка, светлая блондинка с ангельским лицом, большими голубыми глазами, длинными ресницами и наивным затуманенным взором. Генерал, который как раз смотрел в окно, приказывает своим басом: «Впустить!» Девушка входит и заявляет, что она слышала, что здесь живёт генерал Власов. Она — остарбейтер и пришла из простого любопытства — познакомиться с таким великим человеком. «Это же настоящий маленький ангел!» — заявляет полковник Кравченко. Как этот «ангел» проявил себя — вы скоро узнаете…

Очень быстро появился слух, что эта Оленька (так себя называла эта молодая женщина) собирается выйти замуж за адъютанта генерала, капитана Р. Антонова. Насколько это соответствовало истине — осталось тайной. Во всяком случае, настоящего венчания не было, но у неё были интимные отношения с Антоновым.

Весьма возможно, что она побывала и в других постелях, так как, несмотря на внешность невинного ангела, она проявляла большую любовную активность. Сразу же она стала завоёвывать домашние права, уходила и приходила по своему усмотрению, как будто бы она была одним из домочадцев. Она только разыгрывала роль жены, иногда невесты, но чаще всего была просто подругой генерала, эти роли менялись весьма часто. Её поведение в доме вызывало моё большое неудовольствие, так как вся ответственность лежала на мне. По всей вероятности, я был также единственным, который не был покорён шармом этой девицы.

Как-то раз настроение в штабе было подавленное. Надежды на признание власовского движения были слабы. Разрешение на формирование армии, казалось, откладывается на неопределённое время. В этот день попойка, в которой я не мог не участвовать, началась с раннего утра и продолжалась до позднего вечера. Я устал выше всякой меры и сказал Антонову, что не поеду ночевать в свою меблированную комнату в Берлине, и пошёл вниз в комнату дежурного по канцелярии. Там стояли рядом две кровати. Я разделся, лёг на одну из них и готов уже был заснуть, как вдруг дверь открылась, зажёгся свет, и я увидел Антонова с Оленькой. Антонов сказал: «Уже очень поздно, Оленька не может ехать домой и останется здесь. Ведь вот ещё одна кровать тут свободна, она может лечь на неё». Я был настолько удивлён, что вообще ничего не мог сказать. Антонов исчез. Оленька разделась, подошла к свободной кровати и легла под одеяло.

Несмотря на то, что мой разум был ещё под влиянием алкоголя, я сразу понял, какое создалось щекотливое положение. Я предполагал, что этот «ангел» должен был меня обворожить. Советчики считали меня оком немецкого руководства в окружении Власова, и им было известно, что на меня возложена ответственность за всё происходящее на вилле на Кибицвег. Я встал, оделся и сказал Оленьке: «Здесь в двери есть ключ. Когда я выйду, будьте добры — заприте дверь». Потом я пошёл наверх в кабинет генерала и одетым лёг на диван. Рано утром меня там обнаружил Антонов, который не мог скрыть своего удивления. А Оленька после этого меня безгранично возненавидела…»{351}.

В своей книге, кроме всего прочего, Фрёлих даёт очень точный портрет Власова и даже отмечает такие детали, на которые никто не обратил внимания:

«Выразительное лицо Власова было отмечено довольно грубыми, но волевыми характерными чертами. Говорил он глубоким басом и носил внушительные очки в роговой оправе. Власов был безупречным артистом и обладал невероятным шармом, который, однако, не был природным, а скорее приобретённым. Как у многих русских, в нём действовал ярко выраженный инстинкт, который выручал его в неожиданных жизненных ситуациях. По существу, он был большим педантом. Любовь к порядку, связанная с энергией, объясняла — почему немцы ему импонировали. Поэтому Власов был в состоянии разрешать ряд проблем с немецкой педантичностью. При этом он не стеснялся в выборе средств и бывал по-русски деспотичен»{352}.