Красногрудая птица снегирь - Владимир Ханжин

— Вы перебирайтесь на стул, а я заправлю кровать, — предложила она.

Лиля, покоренная, радостная и растерянная, уже не возражала. Пересев с кровати на стул и установив на тумбочке маленькое зеркальце, начала суетливо причесываться.

Рита принялась за постель. То внутреннее напряжение, с которым она вошла в стеклянную, забеленную дверь больничного коридора, теперь улеглось настолько, что Рита уже могла разобраться в своих первых впечатлениях от свидания с Лилей.

Хотя Рита уже давно знала имя Лили, до сих пор она всегда мысленно называла ее «та девочка». Чувство отчужденности и пренебрежения, которое невольно возникает в человеке, когда кто-нибудь посторонний и непрошеный вторгается в его жизнь, не миновало и Риту. Оно не было острым; возможно, оно даже не было достаточно осознанным, но оно было. Сейчас от него не осталось и следа. Единое, острое и сильное чувство — жалость — заполнило Риту. Оттого ли, что Лиля так растрогалась и растерялась, оттого ли, что она выглядела совсем малышкой в этой большой высокой палате, оттого ли, что слишком широкий и слишком длинный халат делал ее совсем ребенком, оттого ли, что она смотрелась сейчас в крохотное зеркальце, приставленное к стакану, и причесывалась суетливо, поспешно и неумело, еще ли отчего-то, — Рита готова была кинуться к ней, обнять ее и сказать слова, каких никогда никому не говорила в жизни.

Когда Лиля, поднявшись, перевязала потуже пояс халата, запахнулась плотнее на груди и несмелой улыбкой дала понять, что она готова, Рита позвала Геннадия Сергеевича и Юрку. Булатник протянул Лиле два увесистых кулька:

— Тут мандарины, а тут ананас.

— Ананас прячьте немедленно, — заметила Рита. — Жорка покушался на него всю дорогу.

Лиля протянула Шику кульки:

— Пожалуйста!.. Прошу вас!.. Угощайтесь!..

Шик хотя и сделался алым, но, набравшись храбрости, вскинул на Лилю белые ресницы:

— И вы поддались на эту провокацию!

Все рассмеялись.

Рита предложила:

— Может быть, выйдем в коридор?

— Да, да, конечно, — согласилась Лиля.

В коридоре они заняли диванчик. Рита усадила Лилю между молодыми людьми. Ей самой места на диванчике не хватило. Она притащила стул и устроилась против Лили.

Жизнь везде жизнь, люди везде остаются людьми. И стимулы, в сущности, везде остаются те же — цель и надежда. Разве что в больнице они, эти стимулы, приобретают особенную конкретность. Человек хочет поправиться. Когда он прикован к постели, его ближайшая цель — встать, когда он начал ходить, его следующая задача — выписаться. В отделениях для больных легкими эти этапы, главным образом второй, подчас затягиваются на полгода и более. Но как бы то ни было, люди знают свои цели, и каждая, пусть даже пустяковая, победа доставляет им огромную радость. А коли есть радость, жизнь становится похожей на жизнь. Поглядишь со стороны и подумаешь: «Что ж, все в порядке».

Рита, Булатник и Шик делали открытия. В коридоре было оживленно, даже несколько шумно. Больные и посетители разговаривали, смеялись, как разговаривают и смеются люди в любом другом месте, угощались яблоками и мандаринами, играли в шахматы, в домино. Иногда слышались взрывы хохота, кое-где даже поднималась возня. Дежурный врач и медицинские сестры выступали не как милосердные ангелы, призванные укреплять сломленный дух несчастных больных, а как блюстители порядка и хотя бы сносной тишины.

Конечно, где-то в палатах скрывалось горе. Скрывалось оно и в глубине души многих из тех, кто смеялся и болтал сейчас о разных разностях в коридоре. Люди в массе своей не любят выставлять напоказ свои беды. Радость, да. Радостью человек не прочь похвастаться. И хорошо, что так.

Рита и ее друзья не замечали никаких признаков той хорошо замаскированной, потаенной стороны больничной жизни. Хотя они и подозревали, что она все таки есть, приподнятая атмосфера, царившая в коридоре, удивляла их. При этом они забывали, что и сами вовсю старались выглядеть веселой компанией. Забывая об этом, они не догадывались, что в других компаниях тоже не щадят усилий, чтобы поддерживать бодрый тон, и таким образом и создается она, общая атмосфера приподнятости и веселья.

Впрочем, в конце концов они действительно развеселились. Началось с того, что Булатник неудачно повернулся и латаный больничный халат жалобно затрещал у него под мышками. Инженер испуганно глянул по сторонам и пощупал под рукавом. Рита и Лиля расхохотались.

— Теперь уж не шевелитесь, Геннадий Сергеевич, — деликатно заметил Юрка.

— И мельче дышите, — добавила Рита.

— Да-а, — протянул Булатник, — халат явно рассчитан на малогабаритную фигуру.

— Ему еще повезло, — вставил Юрка. — Вот если бы Петр Яковлевич пришел!

Его слова покрыл новый взрыв смеха: всем живо представилась наряженная в коротенький халат саженная фигура Лихошерстнова.

— Жорка, а помнишь комбинезон? — воскликнула Рита.

— Еще бы!

Не заставляя себя ждать, Рита рассказала историю о комбинезоне. Строили деповский клуб. Рита верховодила среди девчат. Больше всех шумела, больше всех лазила по строительные лесам, больше всех пачкалась. Изодрала несколько пар чулок, привела в негодность свой синий рабочий халат и лыжные брюки. Не стерпела, явилась к Лихошерстнову и потребовала себе какую-нибудь спецодежду. Петр Яковлевич снял с вешалки собственный комбинезон. «Думаете, не возьму?» — взъелась Рита. И взяла. Оставила начальника депо без комбинезона. Пусть не дурачится, когда к нему по серьезному делу обращаются. Померяла в лаборатории — батюшки мои! Разрез комбинезона кончался у самых колен. Штанины, что мехи, гармошкой стояли. Все равно взяла его с собой на стройку. Надела, рукава и штанины подвернула в несколько слоев, подколола булавками. Как увидели ее ребята, с ног повалились.

— А помнишь, как я малярил? — загорелся новой историей Юрка.

— Расскажи, расскажи! — заранее смеясь, затормошила Рита.

Теперь уже Шик завладел вниманием Лили. Его история относилась к самому окончанию клубной эпопеи. Юрка, сын пермского маляра, успевший сызмальства перенять кое-какие навыки отцовской профессии, взялся побелить две комнаты, одну из которых теперь занимал комитет комсомола. Предварительно продемонстрировал свое искусство на небольшом участке стены. Получил высшую оценку. Оставшись один, развел мел — сразу на обе комнаты, сдобрил его мылом, всыпал ультрамарину. Для вящей крепости влил еще и клея. Помыл кисть, влез на козлы… Потолок получился полосатый, с бурым оттенком. Юрка не смутился: высохнет — сделается как снег. Принялся за стены. Пока белил одну, другую, потолок посветлел. Но лучше не стал. Каждый мазок смотрел на свой лад — хоть считай, сколько раз провел маляр кистью. «Сгладится, как подсохнет», — опять подумал Юрка, но уже без прежней уверенности. В соседнюю комнату перебрался с тяжелым сердцем. Тут, как на грех, в цехах закончилась смена. Ввалились ребята. Комната, с которой разделался Юрка, — первая от входа. Ребята, конечно, сразу в нее. Замерли на мгновение; Юрка за стеной тоже замер. И посыпалось: «Потрясающе!.. Бесподобно!.. Церковная роспись!.. Мозаика!.. Высший класс!.. Одно слово, братцы, — шик!» Юрка подхватил кисть и бежал через окно (благо прыгать невысоко — первый этаж). Потом выяснилось — переборщил по части мыла и клея. Белил заново, получилось.

Один Булатник ничего не рассказывал. Но ведь и молчать можно так, что всем приятно.

Встречу оборвал обед. Пришлось расставаться: после обеда мертвый час — все равно посетителей выставят. Впрочем, дольше — не всегда лучше. Пожалуй, именно тогда и хорошо прощаться, когда желание быть вместе не пошло на убыль ни у той, ни у другой стороны.

Захар Кондратьевич Городилов, младший брат Ивана Грозы, был в депо человеком малоприметным. Работал исправно, не ленился, но, что называется, с неба звезд не хватал. Один машинист любит скорости — так рванет по перегону, что только зажмуривайся, другому подавай состав поувесистей, третий отличится экономией топлива, четвертый — высоким межремонтным пробегом машины. Словом, в каждом своя изюминка. Захар же ни в чем выше среднего уровня не поднимался. Впрочем, он никому не завидовал, безвестностью не тяготился и полагал, что при своей малограмотности и без того здорово преуспел в жизни.

В личном деле Захара Кондратьевича против графы «образование» значилось — низшее. Несколько лет назад в депо набралось бы изрядное число таких машинистов. При случае где-нибудь в «брехаловке» проезжались на собственный счет:

— Образование — семилетка на двоих.

— Три класса, четвертый коридор.

Но когда в пятидесятых годах на транспорте четко определилась линия на замену паровозов электровозами и тепловозами, когда в депо почувствовали, что не вечно висеть над Крутоярском-вторым угольному дымочку, машинисты потянулись в вечернюю школу. Кто с охотой, а кто и поневоле. Понимали: коли не собираешься сойти с главного хода жизни — учись. Без образования, хотя бы семилетнего, на электровозы или тепловозы не пустят, даже на курсы переквалификации не зачислят.