Человек с аккордеоном - Анатолий Макаров

— Я поеду, — она огляделась по сторонам, разыскивая парня в темных очках. — Куда делся Эдик? Зажгите электричество, в конце концов!

— Он во дворе с Баркаловым, — начал Отец, — они наверняка здорово выпили, и потом, куда же вы поедете на ночь глядя, это же с ума сойти…

— Ничего, не беспокойтесь, здесь километрах в шестидесяти Дом творчества композиторов, там наши знакомые, у них и заночуем. — Она была до такой степени собранна и деловита, что все остальные со своими недоумениями выглядели рядом с нею жалкими недотепами.

— Вы просили, чтобы я еще спел, — вдруг вспомнил Соколовский.

— Спасибо, как-нибудь в другой раз. — Она раскрыла мягкую дорожную сумку из желтой кожи, с ремнями и блестящими замками, и принялась складывать туда свои вещи: потушенные аккуратно свечи, стаканы, взяла высокую пузатую бутылку с джентльменом на наклейке, просмотрела ее на свет, сказала: — Оставляю, допьете. Саня тоскливо подумал, что день завершается тою же самой сценой, какой и начинался. Он все хотел поймать Наташин взгляд, оп все еще не верил, что все обрывается так, будто ничего и не было: ни прогулки в лесу, ни сегодняшнего вечера, когда старинный романс кружил над ними, томя сердце нежностью и болью. Он все еще верил, что она сейчас подойдет к ному и скажет на прощание какие-нибудь слова, пусть внешне безразличные, ничего не значащие для всех, ему одному предназначенные — оп уж сам извлечет из них не очень-то обнадеживающий, но, по крайней мере, красивый смысл. Она не подошла. Она остановилась на пороге и попрощалась со всеми сразу:

— Будьте здоровы, спасибо за компанию. Убирайтесь здесь время от времени — боюсь, что приезжать больше некому. И не слишком увлекайтесь историческими анекдотами.

Никто ее не удерживал, как и Разинского. Саня выбежал на крыльцо вопреки очевидному, он надеялся, что она обернется. Она не обернулась. Она подошла к своему водителю, который сидел у костра в своих темных очках, и через несколько мгновений вместе с ним двинулась к машине, в сумерках необычайно красивая, уже посторонняя, отчужденная, не имеющая к этому старому дому и его обитателям ровным счетом никакого отношения. Когда запустили мотор и включили фары, Саня повернулся и пошел в дом, чтобы не смотреть им в след. Баркалов, расставшись с новым приятелем, как ни в чем не бывало подбрасывал в огонь еловые лапы.

В доме ругались.

— Ты, куплетист, — кричал Борис Князев, — разводишь свою нищенскую лирику, ну и разводи, а в разговоры-то зачем лезть? Это же не твоя область. Такую женщину спугнул, куплетист!

— Но почему? Почему? — на Соколовского жалко было смотреть.

— Он не спугнул, — неожиданно для всех сказал Леня Беренбаум. — Это она нас всех напугала.

В сенях послышались шорох и нерешительное топтание.

— Кто еще там? — крикнул Князев. На пороге возник бригадир Шапелкип.

— Я это, как обещал, да, — стесняясь, заговорил он, безуспешно пытаясь вытянуть из кармана телогрейки застревающую поллитровку. — Раз сказал, закон. Да. Тут она, родимая, как штык.

Отец вздохнул.

— Ты как ребенок, Степан Палыч, честное слово. Ну при чем здесь водка, ты что, шуток не понимаешь?

— Какие шутки, Валентин Иваныч. — Шапелкин был весел и возбужден, и оттого его а так не слишком завершенные жесты обрели дополнительную резкость и угловатость. Слова застревали у него в горле, распирали впалую грудь, раскачивали его то вперед, то назад: — Какие шутки, да, удача, во как! На стройке-то цемент еще дают в счет будущей сметы. Две машины обещались, приезжайте, говорят, об чем разговор — после сочтемся. Не сомневайтесь, говорят, две машины, да. Хватит теперь цементу-то, а, Валентин Иваныч! Живем! Теперь только съездить за ним осталось как положено, завтрева с утра. — Бригадир вновь, как к высшему аргументу, обратился к бутылке «сучка», которая, как назло, застряла в узком кармане телогрейки. Шапелкип переживал, волновался, и потому возникало нешуточное опасение, что он либо порвет карман, либо разобьет бутылку.

Отец бережно взял Шапелкина за локоть.

— Ну, конечно, съездим, Степан Палыч, какие могут быть разговоры, куда надо, туда и съездим. Для того мы здесь и остались. Только я опять прошу тебя, постарайся, чтобы машины сразу были. Чтобы как встать, так и поехать.

…Саня лежал, завернувшись в одеяло по горло, и никак не мог заснуть, картины нынешнего вечера, то в одном, то в ином порядке проплывали у него перед главами, и он не мог их уловить: их логики и взаимосвязи; он старался понять, где, когда, в какой момент совершил он непростительный промах — в лесу ли, у томной быстрой воды, или за столом, или, может быть, еще раньше, в самом начале, когда дернул его черт за язык произнести тс самые роковые фразы, с которых началась вся эта постыдная история. Ведь если бы он промолчал тогда, если бы поверил своему самому первому предчувствию, то ничего бы не случилось, и не горело бы сейчас лицо от нелепого стыда, и не было бы той унизительной обиды, которая поместилась где-то под ребром и ноет, как внезапно открывшаяся язва.

Он глядел в потолок, почти невидимый во тьме, и различал на нем то Наташино лицо, каким он его увидел впервые, высокомерное и растерянное, с блестящими фарфоровыми белками глаз, то мокрое шоссе, убегающее за горизонт, то облако удушливой цементной пыли, поднимающейся из силосной ямы, словно пар из бани,

— Страдаешь?

Саня повернул голову. Алик Гусев белел во тьме призрачно своим круглым, большим лицом.

— Думаю, — ответил Саня.

— Это правильно, — Гусев вздохнул, — страдать ни к чему, а думать надо. Ты меня прости, конечно, но я сразу понял, что это дохлый помер.

— Что «дохлый номер»? Ты о чем? — Саня сразу же догадался, что Гусев имеет в виду, но из самолюбия и странного желания разбередить рану сделал вид, что не понимает, о чем идет речь. Плохо, впрочем, сделал. Ладно еще, что в темноте не видно, как запылали его щеки.

— Дохлый, дохлый, — продолжал Гусев, без труда разгадавший Санину игру, — липовый номер. Ты только, ради бога, не обижайся. Я ведь сразу все усек. Ей не надо было сюда приезжать, Саня, это точно. Не надо было устраивать благотворительных ужинов в пользу недостаточных учащихся. Вам вот кажется, что она здесь порядок навела, чистоту, сиянье, а на -самом деле наоборот. Ленька прав, она здесь все вверх дном перевернула. А ты больше всех пострадал, потому что больше всех поверил в этот ее новый порядок. Потому что сразу же душу раскрыл, как неопытный боксер лицо. Вот тебе и врезали. Я понимаю: золотая листва, прогулки по лесу, я встретил вас, и все такое… Не туда это все, Саня, не туда. Мы свиноферму строим, под дождем мокнем, у нас цемент в печенках, и от всей этой грязи такие идеалисты сделались, что из наших душ прямо ландыши распустились. Как это ни комично. А она из этих дурацких ландышей букетик связала, так, для автомобиля, который выкинет к чертовой матери, еще до шоссе не доехав. И не вспомнит о нем даже.

Алик достал из-под подушки сигарету и закурил. От маленького яркого огня возникало ощущение надежности и уюта.

— Свинарник, Саня, недолго может быть экзотикой. Точно так же, как и наши исторические увлечения, — тут она права. Я знаю, ты играл честно, на всё, как говорится, что только есть за душой. Все сразу поставил и голову собственную заложил. Только ставка твоя, представь себе, оказалась ей не нужна. Просто ни к чему оказалась. Потому что игра была не та — ты же видел. Мы в эти игры не играем, не годимся для этих игр — можешь мне поверить…

— Я верю, — сказал Саня, — хотя, что значит верю, я сам все прекрасно понимаю. И все-таки в моей жизни это было невероятное событие. Лучшая в жизни прогулка по осеннему лесу. С девушкой, которая приехала вовсе не ко мне.

Он еще долго видел ее лицо, и солнечные лучи, пробившиеся сквозь ее волосы, и ее улыбку, от которой все вокруг внезапно менялось, как меняется все в зимнем городе от все тех же солнечных лучей; и еще он видел цемент, легкий и душный даже на вид, и не только видел, но даже ощущал — во рту был кислый, медный вкус пыли, и руки затекли от тяжелой и неудобной лопаты, а потом в зеленоватом болотном облаке цемента возникло смущенное лицо бригадира Шапелкина, просительное, истертое жизнью и прекрасное, — бригадир пел романс о любви, которая не состоялась, и так печально было его пение, что хотелось плакать теми блаженными слезами, которые приносят облегчение и тайную радость.

— Подъем! — услышал он голос Отца.

Примечания

1

Искусство любви (латин.).

2

Способ жизни (франц.).

3

Ужасное дитя (франц.).