Лев Толстой. Психоанализ гениального женоненавистника - Мария Баганова

– Он и при мне это говорил, – признался я.

Она горестно всплеснула руками.

– Что-то еще выдумает этот злой фарисей, раньше обманувший меня уверениями, что он самый близкий друг нашей семьи. В какой-то сказке, я помню, читала я детям, что у разбойников жила злая девочка, у которой любимой забавой было водить перед носом и горлом ее зверей – оленя, лошади, осла – ножом и всякую минуту пугать их, что она этот нож им вонзит. Это самое я испытываю теперь в моей жизни. Этот нож водит мой муж; грозил он мне всем: отдачей прав на сочинения, и бегством от меня тайным, и всякими злобными угрозами… И вот – осуществил! Сбежал! Вот он – нож!

Я провел с Софьей Андреевной еще немного времени. Мне пришлось снова прибегнуть к опию, и я воспользовался ее «большой стклянкой». Потом вернулась Татьяна Львовна, и графиня осталась на попечение дочери, а проводить меня вызвался один из сыновей Толстых, не тот, с которым я разговаривал ночью на перроне – другой.

– Должно быть, вы уже успели понять, что наше знаменитое семейство вряд ли соответствует библейским идеалам, – заговорил он со мной.

– Я – врач, и мне приходится частенько видеть изнанку жизни, – пожав плечами, ответил я.

– Отец не всегда был таким, – грустно заметил Михаил Львович. – Мама утверждает, что мы уж и не застали времени расцвета таланта отца. Все, что мы от него слышали – это ежедневные порицания пустой, барской жизни, обжорства, обирания трудового народа и нашей якобы праздности. Хотя, какая тут праздность? Он заставлял нас работать в поле, учить крестьянских детей – и мы повиновались. Мама даже надорвалась и заболела от этого. Андрей воевал, за храбрость награжден святым Георгием, Маша… сестра моя старшая Маша умерла, потому что заразилась тифом, работая в больнице. Но отцу все недостаточно! Стоит нам поехать на лошадях купаться, так он непременно вспомнит, что у Прокофия околел последний мерин и ему не на чем «вспахать загон», за обедом заговорит, что вот «мы объедаемся котлетами да разными пирожными, а в Самаре народ тысячами пухнет и умирает с голода»… Всегда мрачный, задумчивый, больше молчит, но если разговаривает, то говорит только о «своем»…

– А что вы думаете о Черткове? – поинтересовался я.

– А что тут думать? Сектант! – ни на минуту не задумался Михаил Львович. – Его мать после смерти нескольких домашних нашла утешение в секте евангелистов. Так что он хорошо знаком с механикой этого дела! Я согласен с мама́: это тупой, хитрый и неправдивый человек, лестью опутавший отца. Вы знаете о том, что ни одна новая строка, написанная папа́, не может появиться в печати без разрешения ученика? Он один имеет дело со всеми русскими и заграничными издателями. Чертков лично подбирает переводчиков, следит за производством работ по изданию произведений, назначает даты появления в свет публикаций. Его даже прозвали «единственным министром» Толстого. Для нашего семейства он злейший враг… Для всех, кроме Саши. Она целиком под его влиянием. Ох… почему, узнав, что отец в Шамордино, я не поторопился? Надо было напрямик, сразу, на лошадях, не ждать поезда… Ведь мог бы приехать туда одновременно с Сашей или даже раньше… Теперь я жалею, что этого не сделал.

Вернувшись домой, я проверил свои записи и набросал предварительный диагноз: латентный гомосексуализм, скрываемый от самого себя, и в то же время – большая потребность в любви. Я поставил большой знак вопроса. Мог ли я верить словам Софьи Андреевны? Или это не более чем болезненные фантазии ревнивой женщины, истерички? Да, такие, как она, часто выдают за правду собственные фантазии, об этом и Петр Борисович Ганнушкин писал, но в пользу ее слов говорило сравнение многочисленных героев Льва Толстого: обаятельные, крепкие телом мужчины и слабые, ущербные умом и душой женщины «с припомаженными волосами над подсунутыми чужими буклями», прячущие под кружевами платьев «изуродованные слабые члены». И таковы почти все его героини, за малым исключением, когда он описывает худеньких девиц с неразвитыми формами, похожих на мальчиков.

Однако очевидно и то, что эти склонности писателя не нашли своего практического осуществления. Пережив развратную, по его собственному признанию, молодость, он женился и долгие годы был верен жене. По сути, он принуждал себя вести половую жизнь с женщинами, и как следствие – женоненавистничество. Отсюда и все те садистские описания из «Анны Карениной» и «Крейцеровой сонаты». Сублимация неудовлетворенного любовного чувства в крайней религиозности. Под конец жизни – влюбленность в г-на Черткова и как следствие – ненависть к старой жене по той только одной причине, что она – женщина.

Этот господин Чертков, апостол новой веры, заинтересовал меня немало! От нескольких людей я слышал в его адрес «сектант», ну а Михаил Львович был особенно любезен, объяснив, что в силу некоторых нюансов биографии (его мать была в секте евангелистов) Владимир Григорьевич вполне осведомлен о внутренней структуре и организации подобных «учреждений».

Глава 7

6 ноября

6 ноября из Москвы пожаловали еще два именитых врача, вызванных из Москвы. Когда они вошли в комнату, Лев Николаевич, щурясь и всматриваясь в их фигуры, спросил:

– Кто пришел?

Ему ответили, что приехали Щуровский и Усов. Он сказал:

– Я их помню. – Ответил Толстой. И потом, помолчав немного, ласковым голосом прибавил: – Милые люди.

Сознание его не было уже вполне ясным. Когда доктора исследовали отца, он, очевидно, приняв Усова за Душана, обнял и поцеловал его. Но потом, убедившись в своей ошибке, сказал:

– Нет, не тот, не тот.

Щуровский и Усов нашли положение серьезным, почти безнадежным. Хотя все это понимали и без них, заключение привело Александру Львовну в отчаяние. Она вышла в коридор и там долго и беззвучно рыдала.

Несмотря на то что количество докторов вокруг Толстого еще более возросло, но все они, увы, были бессильны изменить ход болезни. Лев Николаевич был спокоен и словно прощался со всеми, называя ухаживавших за ним людей милыми и добрыми.

– На свете миллионы людей, многие страдают; зачем же вы здесь около меня одного? – спрашивал он приехавших врачей.

Теперь я по большей части молчал: мне, скромному станционному доктору, было далеко до медицинских светил, собравшихся в нашем Астапово. Сравнительно с предыдущей, эта ночь прошла довольно спокойно. К утру температура была 37,3; сердце хоть и очень слабо, но казалось лучше, чем накануне. Доктора ободрились и заявили, что надежды не теряют. Все, кроме одного – Григория Моисеевича Беркенгейма, который все время смотрел на болезнь очень безнадежно. Когда вечером в квартиру Озолина наведались братья Толстые, Щуровский уговорил их не отчаиваться, утверждая, что силы у больного еще есть.