Музыка грязи - Тим Уинтон

Фокс живет вместе с приливом. С полоски песка он ловит гигантскую скумбрию и рыбу-зайца, и то тут, то там ему попадается испанская макрель. Он рыщет между скалами в поисках мангровых щук, люцианов, голубых окуней. По дороге он собирает плавучий хворост и на спине относит его в лагерь. Он жарит рыбу целиком на угольях и варит суп в котелке. Вначале, на радостях, он ловит слишком много, и ему приходится коптить рыбу на козлах из веток, накрыв ее листьями. Иногда слишком жарко, чтобы готовить, и тогда он ест рыбу сырой у воды, и ему не приходится нести обратно ничего, кроме удочки и снастей.

Он научается есть зеленых муравьев ради лимонных брызг на языке и ради того, как вкусна становится от них густая похлебка, приправленная щепоткой чили. Он осторожно и нерешительно обращается к мангровым улиткам, чья голубая плоть его настораживает, и пробует ягоды и инжир, озабоченно сморщившись. Орехи пандануса почти безвкусны. Ему не везет с мякотью плодов баобабов, но нравится ходить под тенью деревьев, где под ногами хрустят ракушки. Он целыми днями наслаждается мыслью, что у него лучшее место на острове. Он карабкается по горам, куда только может забраться, и однажды все утро забирается на вершину столовой горы и преодолевает выдутые ветром трещины, чтобы посмотреть в сторону океана и увидеть архипелаг, который воткнут в залив под его ногами, как охотничий нож.

Несколько дней он никак не может поверить, что ему так повезло. Но со временем им овладевает спокойствие обыденности. Он старается добывать еду в утренней или вечерней прохладе. В середине дня, когда над островом повисает дождливое оцепенение, он возвращается в пещеру, чтобы плести подстилки из листьев пандануса, или просто лежит, тяжело дыша, во вневременной жаре.

Ночи вязки и по большей части спокойны. По скалистым уступам похрустывают сумчатые куницы. Из трещин вылетают летучие мыши, и звезды поворачиваются на своих осях. Странные хрустящие шорохи отражаются в тропическом лесу, и на скалах нестройно звенят птицы, но самые постоянные звуки – это шелест и плеск набегающих и отходящих от берега волн: они раздаются на острове как непрерывное бормотание.

Днем он чувствует себя почти в такой же безопасности, как в детстве. Конечно, есть и опасности. Он карабкается по скалам и бредет сквозь ил при отливе с задумчивой осторожностью, опасаясь упасть или порезаться; он не плавает, никогда не принимает утренние и вечерние ванны на одном и том же месте пляжа – из страха перед крокодилами, которых видит с берега, – они проплывают туда-сюда, совсем как бревна. Да, есть простые опасности, но ему не от чего защищаться – ни от чего личного.

На острове так много неожиданных наслаждений: горячие стволы молодых баобабов, их он гладит кончиками пальцев, проходя мимо. Формы этих деревьев восхищают его. Наклонные, дремлющие, выставляющие себя напоказ, толстые и тонкие. На краю рощи есть огромное древнее дерево, увешанное лозами плюща и ползучими лианами; его кора толстая и серая, как слоновья шкура. В этом дереве есть какое-то чудесное асимметричное великолепие; Фокс улыбается, едва завидев его. Когда Фокс забирается на дерево, он находит дупло, в которое когда-то таскала крабов какая-то могучая морская птица. Осколки панциря, толстые и белые, похожи на фарфоровые блюдца.

Он выясняет, что, если подолгу сидеть на одном месте, в лесу или на море что-нибудь обязательно да случится. Ты ждешь с терпением, близким к трансу, пока на мелководье не начинают играть лучи солнца, пронизывая воду, или возле полоски песка собираются стайки мелкой рыбы, как грозовые облака. Жук размером с мячик для гольфа упадет с пандануса. Черепаха выставит свой перископ в окружающей безмятежности. Молния пронижет череп.

Фокс становится несдержанным. Здесь не от кого скрывать мысли, и вот он начинает думать вслух. Он отпускает замечания в адрес морского орла, гнездо которого углядывает на скалах. Каждый день он приветствует прекрасного коршуна, когда тот вылетает на охоту из гнезда на мангровом дереве. Стоя по щиколотку в иле лицом к морю, он бормочет: «Не сегодня, мистер крокодил, не сегодня, не сегодня».

Но, бродя по ракушечному пляжу, он начинает остро ощущать, что издает много звуков. Звук отражается от окружающих предметов как-то странно, так что ему кажется, будто кто-то еще идет по пляжу, идет прямо за ним. Не в силах сдержаться, Фокс все время оборачивается, чтобы посмотреть, один ли он. Этот эффект производит даже хлопанье меха для воды за плечами. Иногда – звук дыхания. Он чувствует звуки гораздо острее, чем обычную крохотную паузу между ним самим и звуком собственных шагов.

Его подошвы становятся молочно-белыми от мозолей. Он бережет ботинки для трудных дорог. Шорты и рубашка выгорают на солнце и белеют от соли, и на полотняной шляпе появляются концентрические круги от пота, похожие на годовые кольца деревьев. Новая борода колется, но немного защищает его от солнца. По утрам Фокс просыпается с солнечными ожогами на груди и плечах – как полосы сырого мяса. От влажности на заросших бородой щеках появляется сыпь. У него и так полно ссадин и порезов от рыбалки и всякой ручной работы. Однажды днем под струями дождя он поскальзывается на выстланных плющом скалах, катится вниз по песчаниковому склону и падает на кучу гнилых листьев. Он знает: ему повезло, что он не сломал руку или ногу, но солнечные очки разбились, и нога расцарапана от колена до лодыжки. Он, хромая, добирается до воды и рассеянно промывает ногу в соленой воде. Несколько следующих дней он бродит по илу, ища крабов. Он ловит рыбу на мелководье и прячется от жары в прудах, оставшихся после отлива, и на ноге появляются язвы. Нагноение он лечит драгоценным бетадином и с тех пор промывает раны только в пресной воде. Хотя обычные для сезона дождей облака милосердно избавляют его от солнечного света, потеря солнечных очков все равно очень ощутима. По вечерам Фокс часто забирается в свой спальник с больной головой, чувствуя, что сжег глаза.

В редкие моменты плохого настроения он утешается тем, что точит нож, находит утешение в простом, полезном повторении действия и в ритме движущегося лезвия.

Фокс часто чувствует беспричинное возбуждение. Он бесцельно швыряет камни или ломает ветки деревьев. Он бегает по пляжу, подбрасывая ногами вихри ракушек, как озорной ребенок, и кричит, пока у него не заболит горло. Он все еще не может поверить, что приехал сюда без единой книжки. Он припоминает каждую возможность по дороге, вспоминает томики стихов, которыми была забита колымага Бесс. Он тоскует по каждому роману, от которого в свое время отворачивал нос или не дочитывал, по каждому англичанину через дефис и американцу с тремя инициалами, от книг которых его клонило в сон. Вернись, вернись, Гертруда Стайн и Жан-Поль Сартр, – я все прощу. Фокс был бы рад телефонному справочнику, списку товаров и услуг.

Однажды днем он пластует рыбу и кидает головы и хребты в воду, и тут на мелководье появляется стая акул. Начался прилив, вода стоит высоко и слегка мутна, но Фокс все равно отчетливо видит, как они выписывают восьмерки у берега, видит их двойные спинные плавники и высоко выставленные из воды хвосты. Он про себя называет их смуглыми няньками; их головы, бронзово-охряные, похожи на мотыги, и они плывут, как бы танцуя, как будто перетекая из одной точки в другую – от рыла до хвоста. За ними плавают две акулы поменьше. Лимонные акулы. Ветреные, агрессивные, такие же бродяги, та же параноидальная резвость.

Фокс бросает им несколько кусков, и акулы перекатываются в суматохе брызг, чтобы заполучить еду. Он кидает обрывки шкуры и потрохов ближе к берегу, и лимонные акулы рвутся вперед так быстро, что обрызгивают Фокса с ног до головы. От этого зрелища сердце у него падает. Он бросает мясо почти на берег, и акулы бросаются на песок в диком скрежете плавников и хвостов. Две акулы, выпрыгнувшие особенно далеко, застревают в песке, и Фокс садится на корточки и смеется над тем, как они, извиваясь, ползут обратно к воде. Он кормит их, аплодирует им и насмехается над ними, пока не спускается ночь и не приходит время возвращаться в лагерь, предвкушая голодную ночь.

На следующий день акулы возникают вместе с приливом, и их вид подбадривает Фокса. Они теперь приплывают каждый день, и он ждет их. Несмотря на страх перед крокодилами, он готовит для акул лакомые кусочки и дразнит их, заставляя приближаться все ближе, пока они не начинают выхватывать мясо прямо у него из рук. Они встают на грудные плавники, высунув головы из воды, и он гладит их плоские костяные башки, когда они рвутся вперед. Из лагеря он приносит моток веревки и привязывает к нему головы рыб величиной с блюдце, чтобы поиграть в перетягивание каната. Акула побольше может сбить Фокса с ног и оттащить вперед ногами к кромке воды, прежде чем схватит награду или перекусит веревку. Осмелев, они выбрасываются за куском прямо на сухую землю, катаются и вьются по песку, стремясь обратно в воду, и игра развивается, пока Фокс не начинает кормить их с рук, и они толкают его, проплывая мимо по мелководью. Ему нравится спортивный азарт, эта сумасшедшая игра, но больше всего он ценит именно их телесное присутствие, вес акул на своих руках, плотскую общительность этих засранок. Каждый день они приплывают, как приплясывающая, дерущаяся стая собак, и, насытившись, тянут за канат уже без наживки, и Фокс так смеется, что в конце концов начинает икать.