Дело Николя Ле Флока - Жан-Франсуа Паро

На мгновение придворный умолк, словно о чем-то размышляя.

— Во времена маркизы де Помпадур, — вздохнул он, — после охоты всегда устраивали изысканные обеды для узкого круга, и все очень веселились. Теперь все по-другому… Прекрасная вакханка доставляет нам немало тревог и вызывает беспокойство у врачей короля. Его Величество обязан соответствовать ее пламенному темпераменту… Старый волокита, воняющий мускусом, поставляет ей опасные афродизиаки, и король не только употребляет их, но и злоупотребляет ими — по ее наущению. Впрочем, приближающаяся старость пугает его не меньше. Он ежеминутно проверяет, готов ли он по-прежнему к любовным битвам, и для этого употребляет истолченные в порошок рога оленя и пастилки с кантаридами[44].

— Семакгюс всегда предостерегал меня против подобного рода возбудителей.

— И совершенно правильно. Увы, престарелый механизм короля все чаще отказывается работать, пружины перенапряжены от слишком частых усилий, и с этим ничего не поделаешь. Хуже всего, что, когда слабость его становится очевидной, он, вместо того чтобы следовать мудрым советам, увеличивает число попыток, чем окончательно себя истощает.

— Но, — заметил Николя, — ведь Его Величество продал Олений парк[45] господину Севену, привратнику опочивальни Мадам Виктуар?

— Да, но искушения остались, и кое-кто заинтересован искушать его по-прежнему; как известно, самые желанные одалиски в гареме султана — те, кто попал туда впервые.

Интересно, подумал Николя, а следует ли сам Лаборд, либертен и давний поклонник плотских наслаждений, тем же мудрым советам? Ввиду надвигающегося возраста осмотрительность и умеренность ему явно не помешают. Каждый устраивал собственную жизнь по своему разумению, но, глядя на отбросившего прежние привычки Семакгюса, можно было с удовлетворением отметить, что в случае корабельного хирурга верх одержало благоразумие.

— Увы, друг мой, как неустанно повторяет председатель Сожак, «не мы меняем наши привычки, это наши привычки меняют нас».

Николя решил пойти в наступление и спросил в лоб.

— Какие чувства пробуждала в вас госпожа де Ластерье?

Используя обращение «госпожа», он хотел смягчить резкость поставленного вопроса. С печальной грустью Лаборд серьезно посмотрел в глаза Николя, отчего стала заметна разделявшая их разница в возрасте.

— Не сердитесь на меня, — промолвил он, вкладывая в ответ весь свой человеческий опыт, — но я считал ее кокеткой, совершенно не подходящей для такого человека, как вы. Очень жаль, что именно смерть освободила вас от нее; однако не случись этой трагедии, вы, без сомнения, вскоре с ней расстались бы. Не отрицаю, она питала к вам определенную склонность и утверждала, что любит вас. Но я не могу с уверенностью сказать, была ли ее привязанность основана на симпатии к вам или на желании подняться наверх. Я склоняюсь ко второму предположению. В наши дни мало ухватить Фортуну за пальчик, мы хотим держать ее за руку. Насколько верно мое впечатление? Не знаю. Она, похоже, удостаивала меня особым вниманием: мое присутствие тешило ее гордыню. Ее жеманство служило приманкой и подчеркивало ее прелести.

— И вы полагаете…

— …в моем лице она пыталась очаровать придворного. Ей так хотелось отыскать тропинку ко двору…

Искренность Лаборда обезоружила Николя, полностью развеяв закравшиеся в его голову подозрения, а многолетний опыт полицейского комиссара напомнил, что при расследовании чувства следует убирать подальше. Приятели надолго умолкли; Лаборд нарушил тишину первым.

— Это я пригласил вас на королевскую охоту. Его Величество изволил напомнить, что вам приглашение не требуется, ибо вы раз и навсегда получили его во время вашей первой встречи. И добавил, что, к сожалению, видит вас гораздо реже, чем ему того хотелось бы. Ради бога, приезжайте чаще на охоту, ради него и ради меня!

Лаборд высадил Николя возле Шатле. Едва он поднялся наверх, как взволнованный папаша Мари сообщил, что на улице Сен-Жюльен-ле-Повр случилось что-то ужасное. Инспектор Бурдо отправился туда, попросив передать Николя, чтобы тот, как только вернется из Версаля, немедленно к нему присоединился. Полицейский фиакр доставил Николя на другой берег Сены. Дорога оказалась не слишком длинной, однако из-за заторов, обычно возникавших в конце рабочего дня при выезде из Сите, экипаж комиссара надолго встал на улице Марше-Палю. В конце концов Николя вылез из фиакра и, наказав кучеру ехать на место происшествия, как только движение будет восстановлено, отправился пешком. Пройдя по улицам Пти-Пон и Бушри, он очутился в узкой улочке Сен-Жюльен-ле-Повр, где тотчас увидел взбудораженную и стрекочущую без умолку толпу, окружившую полицейскую телегу.

Стражники удерживали народ на расстоянии от двери старого дома, фасад которого кренился от старости. Назвав себя, Николя прошел к дому. В одном из окон показался Бурдо и, завидев комиссара, окликнул его. В парадном Николя пришлось протискиваться через компанию кумушек, немедленно обрушивших на него град ругательств. На лестничной клетке пятого этажа он увидел инспектора и пристава. Взяв комиссара под руку, инспектор отвел его в сторону и объяснил, что случилось.

— Рабуин, наблюдавший за этим домом со вчерашнего вечера, не заметил ничего необычного, разве что сегодня утром, ровно в полдень, прибыл Бальбастр и, проведя в его стенах несколько минут, с растерянным видом удалился. Не раздумывая, Рабуин поймал одного из здешних мальчишек и направил его ко мне, наказав передать, что Рабуин отправляется следить за органистом. Пока новостей от него нет. Меня отыскали на Монмартре, где я занимался делом о контрабанде вина, и я как мог заторопился сюда. В комнате, оказавшейся незапертой, мы нашли тело молодого человека, пронзенного шпагой, закрепленной между перекладинами спинки стула. Расположение тела и оружия указывают на самоубийство. Я ничего не трогал, надеясь, что вам удастся первым осмотреть место печальных событий.

Николя молча толкнул дверь и вошел в просторное помещение, поначалу показавшееся ему пустым, так мало в нем было мебели. Шкаф из светлого дерева, кушетка с тюфяком, покрытым стеганым одеялом из потертого дамаста, колченогий стол, дырявый плетеный стул и ширма из промасленной бумаги, отгораживающая туалетный столик с тазиком, составляли всю ветхую обстановку. Напротив двери располагалось окно, открытое, без сомнения, Бурдо, дабы изгнать разлитый в воздухе запах смерти. В углу взору предстало устрашающее зрелище; рухнувшее на спинку стоящего в углу стула тело в белой окровавленной рубашке, из спины которого торчало лезвие шпаги. Волосы убитого свисали слипшимися прядями, закрывая лицо.

Николя осторожно, словно собака, которую не пускает поводок, приблизился к жертве. Конец клинка блестел под левой лопаткой. Он внимательно оглядел испачканный кровью пол, стараясь запомнить каждую деталь. Изучил корешки расставленных на полке книг. На гвоздях висела одежда, внизу стояла пара сапог. Вновь склонившись к полу, он заметил на нем несколько царапин. Его внимание привлекли также рассеченные в нескольких местах обои в цветочек; разрезы были совсем свежие, из них на пол высыпалась штукатурка. Подойдя к телу, он взял его за руку: трупное окоченение еще не настало, значит, трагедия произошла всего несколько часов назад. После соответствующих подсчетов у него получилось, что время смерти молодого человека совпадало с визитом в дом Бальбастра. Он подозвал Бурдо и пристава. Высвободив из стула эфес шпаги, они вместе подняли тело и уложили его на бок: Николя решил не извлекать оружие до вскрытия. Увидев выражение ужаса, застывшее на юном, почти детском лице жертвы, и комиссар, и его помощники почувствовали себя не в своей тарелке. Внезапно Николя содрогнулся: в искаженных чертах несчастного он узнал одного из молодых людей, игравших в карты в тот злосчастный вечер в гостиной Жюли де Ластерье. Пока труп укладывали на носилки и выносили из комнаты, Николя зарисовал царапины на полу. Прежде чем покинуть помещение и наложить печати, они с инспектором обшарили его с пола до потолка. Впрочем, задача оказалась несложной — по причине скудости обстановки. Указав комиссару на сапоги, Бурдо выразил уверенность, что эта пара, принадлежавшая некогда Николя, перекочевала сюда с улицы Верней, откуда она таинственным образом исчезла во время известных всем печальных событий. Гвоздь, торчавший в одной из подметок, подтверждал его уверенность. Следовательно, царапины, оставленные на здешнем полу, имеют то же происхождение, что и царапины на полу комнаты Жюли.

Придя к такому выводу, оба сыщика покинули улицу Сен-Жюльен-ле-Повр. Прибыв в Шатле, Николя распорядился произвести вскрытие как можно скорее. Разумеется, ему было неловко снова прибегать к помощи Сансона и Семакгюса, но он не мог доверить столь важную для результатов расследования операцию тюремным хирургам, познания коих оставляли желать много лучшего. Сам Николя отправился на улицу Арп, в контору мэтра Тифена, нотариуса Жюли Ластерье, где обнаружил озадаченных клерков и заплаканную супругу нотариуса, со слезами сообщившую, что муж ее после визита незнакомого ей субъекта покидал в чемодан вещи, сел в карету и отбыл в Голландию. Правда, он оставил ей адрес своего банкира в Гааге, наказав ей писать на этот адрес до востребования и пообещав, что будет регулярно забирать поступившую на его имя корреспонденцию. Разочарованный и удрученный новым ударом судьбы, комиссар вернулся в дежурную часть, где нашел Рабуина, составлявшего отчет для Бурдо. Агент сообщил, что во время наблюдения за домом, где проживал господин дю Мен-Жиро — так звали погибшего молодого человека — никаких особенных событий не произошло. В дом входили только женщины из простонародья, они же и выходили из него. Единственно подозрительным субъектом оказался монах, который в дом, несомненно, вошел, но вот вышел ли он оттуда — Рабуин поручиться не мог.