Из Дневника старого врача - Николай Пирогов

Кое-как ее успокаивают, но она снова бросается на меня.

- Я женщина!-кричит она,-я женщина! Вы должны иметь уважение ко мне.

-Я мужчина! - кричу я в свою очередь,- и вы поступайте так, чтобы я вас мог уважать.

Следует новая схватка, и тогда уже нас разводят. На другой день-как будто ничего не бывало; но Лаврова снова делает глупую выходку: бежит в переднюю подавать шинель приезжавшему на прощанье Александру Витгенштейну.

- Что это ты, матушка, твое ли это дело! - замечает ей потом Екатерина Афанасьевна.

- Да почему же не подать шинель сыну такого знаменитого полководца, как князь Витгенштейн!-восклицает восторженно Лаврова.

Другая интересная особа, к которой нельзя было оставаться равнодушным, Катя Воейкова, была внучка Екатерины Афанасьевны Протасовой, дочь известного, не с привлекательной стороны, поэта Воейкова-Вулкана (Воейков был хром), уступившего свою очаровательную Венеру воинственному Марсу.

Только что окончившая курс учения в Екатерининском институте, Воейкова переехала на житье к бабушке в Дерпт. Не красавица, но очень милая и интересная, Воейкова была всегда весела и смешлива.

До отъезда моего за границу она нередко занимала мое воображение, но не производила глубокого впечатления. Недостатки институтского воспитания и поверхностного мировоззрения не окупались другими -внешними достоинствами.

Тем не менее и я, и многие другие желали нравиться и угождать милой и интересной девушке. Устраивали домашний театр; играли "Недоросля"; я представлял Митрофанушку и очень был доволен: игрою своей вызывал смех и рукоплескания Воейковой.

В других семействах я не был знаком; женское общество было мне чуждо, и потому появление всякого нового женского лица в знакомом мне доме не могло не производить на меня весьма приятного впечатления.

В Дерпте был в то время обычай между студентами приискивать себе, во время университетского курса, невесту между дочерьми бюргеров, чиновников, профессоров. Жених и невеста дожидались спокойно несколько лет. Был случай, что жених, казенный стипендиат, выдержав экзамен на лекаря, должен был отправиться куда-то в кавказскую трущобу. Он уведомил невесту о своем местопребывании, и она, 18-летняя девушка, никуда не выезжавшая никогда из дома, села на перекладную и, не боясь ехать вместе с попутчиками, молодыми юнкерами и офицерами, явилась живою и здоровою к жениху, в захолустье, где и повенчались.

Зато был и другой случай.

Одна невеста, долго ждавшая и не, знавшая, где находится ее жених, не устояла и сделалась невестою другого.

Вдруг является первый жених, узнает об измене и, встретив бывшую свою невесту на бале в клубе, задает ей пощечину и исчезает.

Нас, русских, не соблазнял этот немецкий обычай. Только один Филомафитский (профессор физиологии в Москве) вздумал жениться, перед поездкою за границу, на Марье Петровне, воспетой Языковым:

Да здравствует Марья Петровна,

И ручка, и ножка ее!

- слышалось нередко и на улице, и в сборищах русских студентов, как торжественный гимн, воспеваемый в честь русской красавицы, и при словах:

Блажен, кто, законно мечтая,

Зовет ее девой своей!

Блаженней избранника рая

Бурсак, полюбившийся ей!

Филомафитский, верно, не причислял себя и взаправду к избранникам рая.

(Ал-й Матв. Филомафитский (1807-1849) учился в Ярославской семинарии (бурсе), затем в Харьковском университете (медицине) и в Юрьевском профессорском институте (1828-1833); с 1835 г.-профессор физиологии, сравнительной анатомии, общей патологии в Московском университете. Ф. является, по указанию новейшего исследователя, основоположником экспериментальной физиологии, был горячим поборником экспериментального метода. В его учебнике физиологии - первая русская оригинальная сводка в этой области науки; это-один из лучших образцов научной литературы; книга получила Демидовскую премию (X. С. Коштоянц, стр. 103-131; портрет-там же, стр. 107). По словам биографа-современника, ученика Ф., последний был "красноречивый профессор, его изложение отличалось ясностию и увлекательностию; производил опыты по своей идее" (А. И. Полунин, стр. 516 и сл.).

Приведенные П. стихи - неточная цитата из IV "Песни" Языкова (1828). Строки эти у автора читаются так:

Да здравствует Марья Петровна,

И ножка, и ручка ее!

Блажен, кто, роскошно мечтая,

Зовет ее девой своей;

Блаженней избранников рая

Студент, полюбившийся ей!

Песня эта была особенно широко распространена не только среди дерптских студентов, но и в других университетских городах)

Да, я забыл еще Степана Куторгу,- тот влопался в дочку директора училища, в доме которого он квартировал: "Allein kann man nicht sein auf der Erde", (Невозможно быть одиноким на земле) - приводил в свое извинение Куторга.

(Ст. Сем. Куторга (1807-1861)-выдающийся русский зоолог; с 1833 г.-профессор Петебургского университета, один из первых русских дарвинистов. О его талантливости, благородстве - у В. В. Григорьева, у К. А. Тимирязева, у А. В. Никитенко )

И еще один - мой старый приятель Загорский (элев Академии наук) - женился в Дерпте на дочери г-жи Экс и жил с ней очень долго и счастливо. Итак, из 23 русских (21 из профессорского института и 2 элевов Академии) переженились в Дерпте 3, а умерло только 2 [...].

Итак, не имея от природы призвания к чувственным наслаждениям, не перенося пресыщения, я уже по этой одной причине должен был посвящать себя исключительно научным занятиям. А к этому еще влекло и сильно развитое любознание.

Моя, рано развившаяся во мне, любовь к науке имела только ту опасную и худую сторону, что послужила к раннему же развитию и самонадеянности, заносчивости и самомнения.

Приехав, например, в Дерпт совершенным невеждою в офталмологии, я, прочитав на первых же порах одно только руководство Веллера, вздумал было вступить в опор с Мойером об одном глазном больном в клинике. Мне почудилось, что - по Веллеру - надо было назвать болезнь не так, как ее назвал Мойер. В другом случае мое самомнение поставило меня в чистые дураки, не допустив меня хорошенько осмыслить и обсудить то, что я предлагал.

Случай этот мне памятен до сегодня и до сих пор еще бросает меня в краску, когда я вспомню о предложенной мною, в кругу товарищей и в присутствии Мойера, бессмыслице.

Еще в Москве я слышал мельком от кого-то о вырезывании суставов и образовании искусственных суставов. Прибыв в Дерпт с полным незнанием хирургии, я, на первых же порах, нигде ничего не читав о резекциях суставов, вдруг предлагаю, у одного больного в клинике вырезать сустав и вставить потом искусственный. Предложение это я делаю одному товарищу.

- Что такое, что такое? - спрашивает Мойер, слышавший наш разговор вполголоса.

Товарищ передал Мойеру, что я видел или слышал в Москве, что вставляют искусственные суставы из слоновой кости на место вырезанных.

Мойер покачал головою и начал трунить надо мною, что я поверил такой нелепице. А нелепицу эту я сам изобрел. Я должен был прикусить язык и смеяться над собственною же нелепостью. Тут играло главную роль не столько невежество и грубое незнание, сколько безрассудность от самомнения, мешающего рассуждать и всесторонне обдумывать, что хочешь сказать или сделать.

( Спустя 57 лет академик Н. Н. Бурденко подчеркивал в одной из своих статей о П.: "Он неутомимо трудится, изощряя остроту ума и научную фантазию. Для иллюстрации, как пример игры его фантазии в молодые годы, я позволю себе привести его предложение пересадки суставов. Только почти через сто лет эта фантазия воплотилась в действительность" (1937, стр. 11).

После летнего пребывания в Дерпте я уже без самонадеянности и без самомнения вправе был считать себя достаточно приготовленным к дальнейшему самостоятельному занятию наукой. Из анатомии я изучил некоторые предметы так основательно, что, например, в изучении о фасциях едва ли кто-нибудь мог быть опытнее меня. В этом убедились потом и в Берлине проф. Шлемм и Иоганн Мюллер (Фр. Шлемм (1795-1858)-профессор анатомии. П. учился у него во время своей заграничной командировки в 1833-1835 гг.)

Йог. Мюллер (1801-1858)-физиолог, у которого П. учился в 1833-1835 гг. О Мюллере-у X. С. Коштоянца и в Большой Медиц. энциклопедии ).

Хирургию я изучал по монографиям, и всегда при помощи хирургической анатомии, которую изучал на трупах.

Недостаток трупов в Дерпте был, по крайней мере, тем полезен, что принуждал пользоваться тщательно наличным материалом. Немудрено, что, получая в свое распоряжение труп, возились с ним день и ночь, не бросая ничего даром и стараясь сохранить как можно долее.

Трупы получались большею частью из Риги, по почте, зимою почти всегда замерзшие. Вспоминаю при этом забавное происшествие, случившееся с одним из моих товарищей. Он препарировал промежность (perinaeum) на полузамерзшем трупе, загнув его бедро к животу и приподняв ноги кверху. Дело было ночью, и потому на ноги и на живот трупа поставили несколько свеч в низеньких подсвечниках. Препарирующий углубился всецело в свою работу; вдруг он получает от невидимой руки затрещину, свечи падают, потухли, и в комнате делается совершенно темно.