Питер - Шимун Врочек

Он вздёрнул голову, задышал глубоко. Казалось, что из-за отсутствия света ему не хватает воздуха.

— Знаете, Проф, — сказал голос Уберфюрера из изгибающейся, наплывающей красно-жёлтой темноты. — А вы, по ходу, правы. Меня с прошлой кормежки колбасит, как грибами закинулся.

Звуки его голоса были вытянутые, с зеленоватым оттенком. Буквы тёплые и словно вырезаные из раскрашенного поролона. Они долетели до Ивана, мягко ударились об его лоб и разлетелись в разные стороны. Пум, пум… пум…

— Блин, — сказал Иван. — Что происходит?

Пум.

— Ничего, Ваня, — голос профессора летел тяжело, с гипнотическими остановками и зависаниями. Буквы из прохладного пластика и хирургического металла на стыках. Иван фактически видел эти круглые блестящие заклепки на их боках. И белый, матовый пластик. Нет, теперь дерматин.

Нет, белая кожа. С рельефным рисунком.

Одна из букв «К» долетела до Ивана, и сдвинула его в стену, отлетела, отпружинненая.

Иван отшатнулся.

— Да… такими темпами я скоро начну по стенкам бегать.

— Тут есть некий метод противодействия, — сказал профессор.

— Какой же?

— Во-первых: разговаривать друг с другом. Так мы занимаем слух. Хотите, я расскажу вам анекдот?

— Ээ… Дальше.

Иван двинул головой. Если я начну смеяться над анекдотом, рассказанным профессором — всё, кранты. Значит, крыша у меня точно поехала.

— Во-вторых, — сказал Водяник обиженно. — Руки у нас свободны, верно?

— Подрочить предлагаете? — в голосе Уберфюрера был неподдельный интерес. — Онанизмом только и спасемся, Проф? Наши руки — не для скуки.

Обида Водяника выросла в размерах и теперь напоминала слона. Иван видел серую, в морщинах, слоновью кожу. Такой как наступит, — подумал диггер, — мокрое пятно останется. Блин.

— Вам бы только одно!

Слон начал кричать. Иван удивился. Теперь слон был профессором.

— У меня голова болит, — сказал вдруг Кузнецов. — Вы когда говорите, у меня как будто сверлит кто… вот сюда, в висок. Больно.

— Это нормально, — успокоил его слон. Взмахнул хоботом. — То ли ещё будет.

— Так для чего руки? — Иван удивился, до чего равнодушно звучит его голос. Словно издалека. Размеры его тела и голосов всё время менялись, плавали.

— Не знаю, как некоторым молодым людям, — съязвил Водяник. — А так руки — для того, чтобы получать тактильные ощущения!

— А я про что? — удивился Убер. Голос его плавал где-то поверху, над головой Ивана. Такое ртутное пятно под самым потолком камеры.

— Ощупывайте пол, Иван. Михаил, вас это тоже касается. Пытайтесь, скажем так, видеть кончиками пальцев… Описывайте ощущения. Видите, уже два канала сенсорной информации мы задействуем.

— А в третьих… — профессор помедлил. — Мечтайте. Вспоминайте. Это же идеальные условия для медитации. «Религиозный опыт» можно получить не только от ЛСД или фиолетовой пыли. Понимаете?

— Вы это серьёзно, Проф? — спросил Уберфюрер. Его голос потяжелел и перелился в ртутную обтекаемую каплю, опустился ниже. Иван чувствовал присутствие и движение этой капли чуть выше своей головы, чуть дальше к профессору.

Тот, правда, уже был совсем маленьким слоном.

— А что делать? — сказал Проф. — Кстати! Кто знает какие-нибудь стихи?

— Именно стихи? — удивился Кузнецов. — А почему?

— Сенсорный голод — напрямую ведет к эмоциональной заторможенности. Человек скучает по любым поводам развеять скуку, но когда получает задание — он к нему равнодушен. Мы не можем потерять волю к борьбе.

Пауза. Капля Уберфюрера изогнулась и достигла профессора, зависла, рассматривая.

— Вот теперь, Проф, — сказал Убер. — Вы говорите дело. Всем проснуться! Кто первый читать стихи? — пауза. — Тогда это буду я. Итак: Редъярд Киплинг, «Гиены».

Когда похоронный патруль уйдети коршуны улетятПриходит о мертвых взять отчетмудрых гиен отряд.

За что он умер и как он жил —это им все равно.Добраться до мяса, костей и жилим надо, пока темно.

Читал Уберфюрер негромко и сдержанно. Иван начинал видеть этих гиен, вереницей идущих через мёртвое поле. Люди лежали на нём в резиновых плащах и противогазах, почерневших от гари, вдалеке поднимался дым от огромной ядерной воронки.

Война приготовила пир для них,где можно жрать без помех.Из всех беззащитных тварей земныхмертвец — беззащитней всех.

Козел бодает, воняет тля,ребенок дает пинки.Но бедный мертвый солдат короляне может поднять руки.

Гиены вонзают клыки в песоки чавкают и рычат.И только солдатские башмакинавстречу Луне торчат.

И вот он вышел на свет, солдат.Ни друзей, никого.И только гиеньи глаза глядятв пустые зрачки его.

Гиены и трусов и храбрецовжуют без лишних затей.Но они не пятнают имен мертвецов,это — дело людей.[1]

Когда Убер закончил, установилось молчание. Иван даже не сразу понял, где находится. Он всё ещё видел это поле, эти гиеньи глаза (хотя гиен он никогда их не видел, кажется) в темноте, в лунном свете.

Да, пятнать имена мертвецов — это чисто человеческое увлечение. Звери честнее.

Твари наверху честнее, чем Сазонов.

Всяко, подумал Иван.

— Помолимся, братие!

В темноте опять звучал этот голос. Да что такое?! Даже поспать не дают! Иван заерзал, перевернулся на другой бок, попытался натянуть куртку поплотнее. Блин, холод от пола собачий просто.

— Нет ада ни на земле, ни в небесах, — продолжал голос. — И нет рая. Осталось одно чистилище, где душам вечно скитаться, не зная покоя и радости. И называется оно: метро. Аминь.

— Аминь, — согласился хор.

— Грядет время, братья. Зверь всё ближе! Ближе! Ближе!

Какой к чертям зверь? — Иван понял, что темнота мешает ему сосредоточиться, перестать перескакивать с мысли на мысль. Соберись, велел он себе. Надо отсюда выбираться к чёртовой матери…

Но сил собраться не было.

Когда голоса на мгновение умолкли, он провалился в сон.

— Вы знаете, я вдруг понял… Щелчок, — профессор помедлил. — Он действительно сказал «щелчок»?

— Кто сказал? — Иван поднял голову, он сидел, прислонившись к решетке.

— Наш тюремщик. Игнат, кажется…

— Да, он сказал «щелчок» или ответить на щелчок — и что из этого? — вступил в разговор Уберфюрер.

— А то, что это означает… Он играл в ЧГК!

— Серьёзно? — удивление в голосе скинхеда. — Ваш коллега?

— Что такое «чэгэка»? — спросил Иван.

— «Что? Где? Когда?». Игра такая была, интеллектуальная. Это наш профессиональный жаргон. «Щелчок» — взятие вопроса влёт. Или когда версия «щёлкает» — то есть, очень красиво подходит к вопросу. Понимаете?

— Нет, — сказал Уберфюрер. — А, чёрт. Понимаю. И что дальше?

План составился совершенно фантастический. По словами Водяника, ЧГК — это невероятный драйв, приток адреналина. Фактически наркотик. Тот, кто когда-либо играл, этого никогда не забудет. Идея профессора состояла в том, чтобы снова подсадить тюремщика на этот наркотик, а потом попросить о помощи. В общем, раскрутить.

— Ну-ну, — сказал Уберфюрер, выслушав. — Фигня какая-то, я вам говорю. Давай, действуйте, а я посмотрю. Только ни фига у вас не выйдет.

— Спасибо за оптимизм, — съязвил Водяник.

— Да не за что.

В следующий обход они начали забрасывать крючок. Когда шаркающие шаги оказались совсем рядом, Иван повысил голос:

— Моя очередь! В общем, так: выйти на поверхность из метро можно не только через шахту эскалаторов, но и через эту штуку — но обычно через эту штуку не ходят даже физически сильные люди. Но если бы эта штука находилась в Москве, то всё было бы гораздо проще — потому что там эта штука гораздо короче. Как называется эта штука? Ваш ответ, Проф?

Напряженное молчание. Игнат продолжал обход. Звяканье миски…

— Ну, что, Проф? Сдаётесь?

Бульканье воды. Скрежет железной кружки по бетонному полу.

— Э-э… Может быть, хмм… предположу, что это… скажем, пожарная лестница?

Снова шаги.

— Нет. Внимание, правильный ответ, — Иван выдержал паузу. — Это… вентиляционная шахта! ВШ, короче. В Москве они короткие, двадцать-тридцать метров, а в Петербурге от пятидесяти метров и глубже. И ещё там лестницы обычно сгнили… — добавил Иван для красочности. Впрочем, так оно и есть. — На фиг сгнили.

Про различие между московским метро и питерским Иван знал от Косолапого. А вопрос они составляли вместе с профессором. А потом Иван учил его наизусть, чтобы не сбиться в ответственный момент.