Антология современной уральской прозы - Владимир Соколовский

— Так получилось, — очень тихо и умиротворённо говорит она, — я знаю, что здорово тебя помучила, но так получилось, прости меня, если можешь.

Он мог бы сказать, что прощать её не ему, что если кто и простит, то лишь Господь, но вместо этого он опускается на колени прямо здесь, в грязном, давно не мытом холле небольшого окраинного кафе, берёт её руку и целует.

— Встань сейчас же! — испуганно командует она. — Этого ещё не хватало! — На её щеках появляются красные пятна, видимо, разозлилась не на шутку. — Пойдём за столик, — говорит она, приканчивая вторую сигарету.

Они возвращаются за столик. Вина ещё больше, чем полбутылки, не оставлять же, так что посидим, допьём, ладно? Он кивает, хотя ему хочется одного: встать и уйти, дойти до автобуса, потом пересесть на трамвай или на другой автобус, зайти домой и рухнуть спать. Устал, дьявольски, нечеловечески устал, да и пластырь пора менять, весь намок от крови, да и мать беспокоится, ушёл в восемь утра, а уже почти девять вечера, всё же надо было позвонить. — Так как ты живёшь? — равнодушно спрашивает он Нэлю.

Она говорит, что всё нормально, что сыну уже год, муж сейчас в командировке, помогает свекровь, сама только вышла на работу, хотя декрет ещё не кончился, но нужны деньги, работает секретарём-машинисткой, так что вдвоём с мужем зарабатывают нормально. Нельзя сказать, чтобы много, но хватает. Трёп, говорение просто так за недопитой бутылкой красного сухого вина. Двое старых знакомых, которые давно не виделись. Двое ковёрных, белый и рыжий, одного зовут Бим, другого — Бом. — Здравствуй, Бим! — Здравствуй, Бом! — Что это у тебя с головой, Бим? — Да ничего, Бом, её просто нет. — А куда она делась, Бим? — Её отрубил палач, Бом. — А где ты его взял, Бим? — По блату, Бом! — Дружный хохот восторженных зрителей, цирковой оркестр играет туш.

— Как зовут сына? — спрашивает он.

Она отвечает. Нормальное, простое имя, то ли Паша, то ли Миша, то ли Алёша. Мать, гордая своим дитятей, сучка, готовая отдать жизнь за своего сученыша. Её лицо становится ему неприятным. Лицо, плечи, руки, голос, дыхание, само её присутствие и то, что останется от неё в памяти. Слава Богу, что бутылка подходит к концу. Слава Богу, что скоро можно будет встать и уйти. Правда, ещё придётся проводить её до подъезда. «Как я мог любить её, — думает он, смотря, как Нэля торопливо подбирает хлебом с тарелки кусочки мяса и так же торопливо отправляет их к себе в рот. — Я любил этот рот, я целовал его множество раз. Сейчас из него дурно пахнет, он жирный и неопрятный. Время войне и время миру, время любить и время ненавидеть...» — Ещё покурим? — спрашивает Нэля.

— Нет, — отвечает он, — мне пора.

Она смотрит на него с насмешкой, понимая, что он ожидал от этой встречи совсем другого. — Что же, мальчик, — говорит она, собираясь расплачиваться, — пойдём...

Они встают, он пропускает её вперёд, бережно подаёт пальто, открывает дверь на улицу. Ветер стих, снег кончился, но теплее не стало. Внутри опять пустота, полная, абсолютная, опять появляется некто по фамилии Торричелли. Опять-опять, давно пора спать. Ему всего восемнадцать, а кажется, что на века больше. Ноги едва ступают по грязно-снежному месиву, глаза ничего не хотят видеть. Опять-опять, пять-вспять, вспять-спать. Всё кончается одним словом, одним желанием. Лучше, если с храпом и без сновидений. Часов десять подряд. В крайнем случае, девять.

Они подходят к её подъезду. Нэля поворачивается к нему и говорит: — Всё, дальше не провожай.

Он пристально смотрит на неё и вдруг понимает, что если изменилась она, то изменился и он, но это ничего не меняет. Тонкая шея должна хрустнуть под его пальцами. Она покорно прижимается к нему и отвечает на поцелуй.

— Всё, — повторяет она, облизав языком губы, — иди. — Поворачивается и заходит в подъезд. Он стоит, смотря, как она закрывает двери. Странно, дверь закрыта, но он видит, как она поднимается по ступенькам, подходит к лифту, нажимает кнопку вызова, устало расстёгивает пальто, зачем-то проводит ладонью по карманам, поднимает одну руку, снимает шапочку, другой проводит по волосам, открывается дверь лифта, входит в кабину, нажимает свой этаж, лифт трогается, она смотрит на щиток с кнопками, по привычке считая, сколько их в ряду, вот пора выходить, тут зрение отказывает ему, наваливается чернота, он поворачивается, растерянно смотрит на неясное пятно ближайшего фонаря. Уже одиннадцатый час, ему давно пора быть дома, что он делает здесь, на этой улице в новом районе?

Деньги, которые у него были, так и остались лежать в кармане брюк, а значит, нечего связываться с общественным транспортом. На такси удобнее и быстрее. Он ловит машину, садится на заднее сиденье и закрывает глаза. Бессмысленный, бестолковый день, всё с самого утра пошло наперекосяк. В пиджаке есть несколько таблеток седуксена, самое простое сейчас — принять парочку. Он лезет в карман, но внезапно раздумывает. То ли боится, то ли что ещё, но отдёргивает руку от кармана, будто в нём раскалённая печка. Да, он на что-то надеялся эти два неполных года, потому и боль была непостоянной. То она есть, то проходит, сегодня плохо, завтра, наверное, будет лучше. Но больше завтра не будет. Точнее, привычного завтра, такого, как всё это время. Неизвестное, неведомое, ещё множество слов с частицей «не». Это так же ясно, как и то, что он всё-таки ненавидит её. Он. Ненавидит. Её. И он больше её никогда не увидит. Это тоже ясно. Такси подвозит к самому дому, он даёт шофёру трёшку и выходит, не дожидаясь сдачи. Спица, игла, заноза привычно ноет под давно не сменяемым пластырем. Вот и дверь в подъезд, он на секунду останавливается и смотрит через плечо на улицу: безмятежно горящие люминесцентные лампы создают полную иллюзию того, что прошлое, должно быть, окончательно погребено.

Он спустился по трапу, повесил сумку на плечо и быстро зашагал к выходу с поля. Багажа не было, так что можно сразу идти на экспресс. Всё время только и делает, что куда-то летает. Совсем недавно вернулся из Симферополя, а теперь вот снова. Впрочем, это значит, что он увидит ребят. Ещё до того, как. Да, правильно, до того, как Шереметьево-2 — аэропорт имени Кеннеди, Москва тире Нью-Йорк, СССР — США (и всё это через Италию). Он соскучился по Марине и совсем не против увидеть Александра Борисовича. Милейший Александр Борисович, скажет он, вы чудесный человек, а жена ваша просто гений чистой красоты. Летите один, милейший Александр Борисович, скажет он, а жену оставьте здесь, можете и с дочерью, в Бостоне найдутся получше, это я вам обещаю!

(— Здравствуй, Саша, — говорит он в телефонную трубку, вольготно расположившись в любимом кресле своего давнего приятеля, о котором вспоминает только тогда, когда необходимо посетить столицу. Приятель не обижается, приятель всё понимает и сваливает на него заботу о своих кошках — у него их три. Сам же сидит и пишет диссертацию. Выдуманный образ Джона Каблукова в нереализованном произведении российской словесности. Именно российской, а не советской, именно словесности, а не прозы. Впрочем, всё остальное ещё более загадочно. Но побоку приятеля, мелькнул и исчез, в окружении кошек и с ненаписанной диссертацией в руках. Оставим лишь кресло, пусть он всё ещё сидит, вольготно расположившись, в старом, добром, ещё дореволюционного изготовления монстре, и говорит в телефонную трубку: — Здравствуй, Саша...)

Саша не удивился. Более того, Саша даже обрадовался. У Саши грустный голос, а почему — не совсем ясно. Марины с Машкой нет дома, но если хочет, то может приезжать прямо сейчас. Нет, нет, говорит он, рассматривая коллекцию трубок, которую собирает приятель, сегодня я никак не могу, а завтра и послезавтра у меня дела, так что... Да, говорит Саша, давай, договоримся на послепослезавтра, мы тебя будем ждать к обеду. Он кладёт трубку и думает, что сделает приятель, если он сейчас разобьёт (расколотит, расколошматит) парочку наиболее ценных экспонатов.

(Трудно объяснить, почему отказался ехать сегодня же. Может, просто гордость провинциала. Или же — что будет точнее — провинциальная гордость тайного поклонника чужой жены, причём без пяти минут/пяти — предположим — лет, необходимых для получения Грин-карт, подданной другого государства. Всё это не суть, главное, что сам отсрочил на два дня. Будто знает, что всё бессмысленно, бесполезно, напрасно и прочие наречия отрицания. Тип-топ, прямо в лоб, по дороженьке хлоп-хлоп. А можно — топ-топ. По дороженьке топ-топ. Интересно, будет он выглядеть жлобом, если привезёт Марине цветы? А Саше — водку или шампанское? А может, и то, и другое? Подумав, решил, что жлобом выглядеть не будет, а потому надо остановиться на бутылке хорошего шампанского и букете роз. Провинциальный шик провинциального поклонника. Столичная дива благосклонно принимает подарки, но не более. Продолжения нет, и никогда не последует. Роман подходит к концу, и навряд ли им ещё придётся сидеть вокруг когда-то чёрного, а ныне буро-коричневого столика и говорить о смерти Романа. Роман-Романа. Анамор-намор. Зовите меня Онремонвар.)