Маски - Андрей Белый
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ты стал путем, выходящим за грани; отныне твое – мне возможно; пусти меня в кресло; дай участь твою!
И руками протянутыми умолял, чтобы мучимый – мучил.
Профессор же, руки под горлом скрестив, уронил на них бороду; и две морщины, скрестяся, с чела, как мечи, поднялись и чернели висящей угрозой, измеривая, какою мерою мерить.
И прямая спина, провисавшая фалдами к полу, сломалась у шеи, когда он, насупясь, увидел свечу на столе; тогда нос, как крылами, бровями взлетел, отделяясь от лба, задрожав, схватил свечку, которую видел зажженной, чтоб ей размахнуться и пламя всадить в остеклелый, как у судака, – этот глаз.
Но —
– заплакал корнет-а-пистон; барабанными палками забалалакали балки; заухали трубами – в тявк отделенный, и шавк сапогов, набухающих в снеге:
– Расправа – неправая!
Не разразился, утратив усы в бороде и морщины свои потеряв, потому что —
– и Авель, став Каином, Каина, ставшего Авелем, тою же мерой убивши, – убийству подвергнется; видел очами души, как два тела, себя догоняя по кругу, бежали друг к другу сюда, чтобы здесь, за порогом, – пройти: друг чрез друга!
Как солнце, играющее на заре, глаз слезою разыгрывался:
– Я и ты!
Свои руки развел точно поп, на алтарь выходящий; качаясь лопатками, дважды шагнув поясницею, выбросил над головою скрещенные руки; и после скрещеньем ладоней слетел, чтобы видеть сквозь пальцы им воображаемую голову и чтобы глаз ослепительный головоногого чудища, —
– глаз осьминога, слезой овлажняяся, —
– стал человеческий глаз! Свечка выпала.
– Я – это ты!
А слеза, подрожав на щеке, самоцветом скатилась в провалы телес разделявшихся; не балалакали балки; и про-вопиявшие камни молчали; но тявк голосов ее слышался: —
– где-то отряд пехотинцев прошел.
____________________
За спиною стоял его сын, с задрожавшей челюстью, чувствуя, как разделялись составы его, —
– потому что —
– родной, одноглазый старик сумасшествовал над местом собственных пыток.
Вздирался усами профессор Иван
– Теперь мы прочтем оборотную сторону этой страницы, – шептался, вздираясь усами, профессор, —
– Иван!
Потащился, лопатками дергая голову и поясницей бросая стучавшие ноги, – под стену, откуда из красного крапа и желтых, и черных схватившихся лап его звезды рождающий глаз перенесся на блесках, – увидеть.
Увиделось; —
– он, —
– над столом вычисляет какое-то «пси», угрожающее городам, паровозным котлам, броненосным эскадрам; довычислил: осуществилась возможность разгрома, – котлов, городов, броненосных эскадр.
Ну, а – он?
Добродушно надчесывал спину; и думал о Наденьке:
– Пси!… Плюс…
– Скажите пожалуйста!…
– Кси!
Как? И – только? —
– Еще, —
– подмаршевывал, перетирая ладони:
– Так-с, сударь мой, – так-с: переверт всего дела военного! – Было ли сказано? Было. —
– Так был он убийцею – не городов, паровозных котлов, броненосных эскадр – человеков.
Колено свое положив на колено, хватал двумя пальцами крашеный клок бороды, похохатывал тихо в усы над —
– детьми, над еще не рожденными, но обреченными в ряде веков разрываться под действием «пси»: —
– год тринадцатый: осень!
____________________
– Так где ж была совесть?
Как не наложил на себя он руки?
Лоб, как камень, дробящий пустые скорлупы, раздрабливал – собственный лоб, сотрясением мозга грозя… задрожавшему Мите, который —
– схватился за лоб, отступая с порога: за дверь.
– Кто ж преступнее?
Носом стеная, схватяся руками за голову, вздернувши плечи, качнулся отчаянно, наискось, сняв с головы свою голову, точно стеклянный футляр, его шваркнул о пол, чтоб – разбилась она; руки сжав, стиснув пальцы, качался своей бородой над раскоканным прошлым:
– Убийцы – мы: все!
Митя вздрогнул, схватился за голову, всхлипывал под прорастающий голос профессора:
– На основаньи какого ж закона?
– Механики! – путался «тот», кем он был.
– Так с механикой – можно; а так, как тебя убивали – нельзя? Скопом – можно, поодиночке – нельзя?
И себя переживши убийцей, склонясь над убийцей своим, его видя у ног, локоть свой на ладонь, чтоб в другую ударился лоб, точно камень.
Он – всхлипывал.
Грохнулся в пол головой:
– Удар – дар!
Из стеклянного глаза, как у судака, слеза капнула – в слезы визжавшего плачем преступника: слезы смешалися. Трупы не плачут:
– Я – ты!
– Мы – есьмы!
– Победили!
____________________
– Отец!
Митя ринулся в двери и, став на колено, оттаскивая от отскобленных следов красной лужи растрепанного старика, захватившего пальцами кончик штанины верблюжьего цвета, которую он сорвал с кресла, и слезы свои отирал.
Но увидевши сына, – отдернулся, усом всторчася; с кряхтением чистя колено, поднялся; штаны – отшвырнул; щеки – вспыхнули; пальцы вонзив в подбородок, разгреб ими бороду; и не усы, а два белых клока, как клыки, отделясь от седин разделившихся, вдруг забодались на сына, а зубы блеснули из-за бороды его, как электрический свет:
– Сколько времени жил я с тобою: и ты не узнал меня, Дмитрий!
И глаз закатил мордотрещину сыну.
– Отец!
– Никогда не любил ты меня!
Руку выбросил, точно с мечом, отсекающим руку, и ею с размаху отсек:
– Мне осталось недолго с тобой говорить!
И слезу кулаком отеревши, прошел мимо сына.
А Митя стоял пред стеной, как прозревший на… пол только мига: —
– разъялися стены в стенах.
Но – задвинулись стены: и пережитое в полмиге ничем не мигнуло ему в остававшемся кончике бедной, еще до рожденья загубленной жизни его: —
– через несколько месяцев будет он —
– труп!
Сошел в пыль
Серафима ждала в кабинете; профессора – не было; грохот раздался – из-за потолка: с того места, куда он показывал; тотчас, – столовая грохотом стульев ответила; серою ящеркой прошелестела профессорша, точно сухою травою, – по лестнице; прошелестела обратно.
К ней выскочили: Задопятов, корнет, капитан; Митя – дернул наверх; а она в Серафиму вцепилась.
– Скажите, – всегда он?
– Что?
– Так безобразничает?
Задопятов не выдержал:
– Шэр – не то слово!
Лорнеткой грозила туда, куда палец показывал:
– Вы посмотрите-ка!
И Серафиму тащила с собою наверх.
Задопятов тащился им в спины; за ним потащились корнет с капитаном чириканьем шпор; в темноту они тыкались пальцами, точно пугая друг друга.
Но Митя, заухавши сверху, ладонями рухнул на всех:
– Оссади!
– Оссс…
И опять сиганул сапогом кверху; и каблуком, надо лбами взлетевшим, как камень, пронесся во тьму, у которой, казалось, – нет дна.
И все прочие —
– топ-топ-топ-топ —
– покатились – нице: в серые пыли: – по лестнице в серые пыли.
– Шу!
– Шу!
Точно стая мышей.
Забабацало сверху: подсвечниками; каблуки, как каменья, грозили свалиться по лестнице; всхлипывал кто-то: и гудом, и дудом.
____________________
Забацали бубнами; ухнули трубами; брякали, рявкали:
– Рраз!
– Пррр-аво!
– Арррш!
Барабанными палками маршировали папахи; под окнами; дружно шинели прошли безголовые:
«Трра-та-та-та!»
Ездуневич, просунувши голову в тьму и от этого видневшийся безголовым, как конь боевой, из ничто вострил ухо на трахнувший марш: —
– Под двуглавым орлом!
И как конь боевой, забивавший копытом, он стал подчирикивать шпорой; задергался ухом, чтобы дернуть к окошку.
Прошли пехотинцы.
И голос профессора, рявкая, грохолся над потолком.
– Говорите, что – тих, – верещал из теней капитан Серафиме, – а может быть, он представляется?
Тут Серафима не выдержала; свои ушки заткнула она, убежав в кабинет, чтоб кататься и мяться головкой, не видя, не слыша.
Услышала: рывом отпрянули.
____________________
«Он» – опускался, —
– бросая торжественно правую руку над космами прядавшего животом Задопятова; левую руку он выкинул над темнотою, в которой корнет с капитаном, сцепяся руками, носами друг другу показывали на его восклицающий вид, – что он —
– в памяти! Ей же казалося: не из-под крыши спускается он, а из вогнутой бездны.
Со строгою твердостью шел, разговаривая сам с собой, как конец с бесконечностью, чтобы отчет ему дали: зачем жизнь – зигзаг вверх пятами в отверстую —
– даже не бездну, а пыль?
Голова его, вовсе не нашей планетной системы, кусалась, как пес.
И глаза отвела, чтоб не видеть
Расставшись с собою самим, он прошел мимо них в кабинет, чтобы томик коричневый взять.
Еще раз —
– прокривлялась желтявым прокрасом та черная тень человечка —
на фоне обой.
И свой взгляд перевел от нее на присутствующих, будто сделал открытие.
Встали подробности «случая»: рапортовали ему деловито и сухо: делец, —
– фон-Мандро, чернобакий, с сигарой в зубах предлагает четыреста тысяч, которые он отклоняет; Мандро он наносит визит; он чудачит с какой-то девчонкой; в передней кота надевает на голову, с шапкою спутав кота.
