Бал для убийцы - Николай Буянов

— Вы испачкались, Майя Аркадьевна.

Она едва не вскрикнула, увидев рядом Николая Николаевича Колчина. Тот протянул руку и взял Майю под локоть. Жест был мирный, почти дружеский, но она разозлилась и испугалась.

— Что вам здесь нужно?

— Хочу напроситься в гости.

— Да? — угрюмо сказала ока. — А вы не помните поговорку, кто бывает хуже татарина?

Следователь доверчиво улыбнулся:

— Не знаю. Наверное, два татарина… Между прочим, у меня для вас новость. В лаборатории обследовали игрушку — вернее, упаковку, потому что игрушка была не распечатана…

— И что?

— «Пальцы» на коробке — ваши, Гриши Кузнецова и продавца. Продавца мы установили: некий Борзоконь Марат Игоревич, год рождения… ну, это несущественно. Имеет честь трудиться в киоске напротив кинотеатра «Советский воин».

— Он меня вспомнил?

— И описал как очень красивую даму. И даже позавидовал вашему мужу. Сказал, что вы приобрели у него Бэтмена и спросили про автогонки, — Колчин сделал паузу. — Такого же Бэтмена у него купили двумя сутками раньше.

— Кто? — выдохнула Майя.

— По фотографии он опознал Гришу. Знаете, давайте-ка я вас почищу, а то впечатление такое, будто вы весь день на стройке кирпичи таскали…

— А я никак не могла сообразить, почему мальчик отказался от игрушки, — пробормотала она, покорно подставляя спину.

— Ну, я тоже хорош, — заметил Колчин. — Развел теорию о психологических ассоциациях: Новый год — маска — маскарад… Все оказалось проще: Бэтмен у него уже был. Какой смысл иметь двух одинаковых?

— Значит, того, первого, купил ему не убийца…

— Убийца дал денег на покупку.

Майя усмехнулась:

— И вы полагаете, Гоц стал бы…

— А что вы, собственно, прицепились к Гоцу? — спросил следователь, и Майя смутилась.

— Но ведь вы его разыскиваете. Ловите, будто бешеного зверя, кричите «Ату!», расставляете флажки… Тут даже честный человек станет преступником. Кстати, вы собираетесь освобождать Романа? — постаралась она съехать с щекотливой темы. — У него бесспорное алиби на момент убийства Гриши.

— Подожду, — не стал Колчин вдаваться в подробности. — Кстати, о честных людях… Вам говорит что-нибудь фамилия Приходько?

— Приходько? — Майя озадачилась. — Кажется, нет.

— У него запоминающееся имя-отчество: Аристарх Еропович.

— Завхоз, — машинально проговорила она и тут же прикусила язык.

— Школьный завхоз, — кивнул Колчин. — Этакий подземный дух из каптерки… Впрочем, внешность вполне располагающая. Мое упущение, что не побеседовал с ним раньше.

«И мое», — захотелось сказать Майе. Не связывалась бы, назойливо шептал внутренний голосок, вообще не лезь в это дело — будет только хуже. Куда уж хуже? — пыталась возражать она, а голосок умолял, предостерегал, требовал… «Чего я боюсь? Кого?»

— И что же этот ваш…

— Подтвердил алиби Гоца. Тот якобы находился у него в момент убийства, вместе пили водку. Потом у него на глазах директор сел в машину и отбыл (окна каптерки выходят на задний двор).

— Почему же завхоз молчал столько времени? — выдавила из себя Майя.

— Ну, масса причин. Василий Евгеньевич как-никак начальник: цеховая солидарность и все такое… Не станешь же доносить на любимого шефа, что тот тайно страдает хроническим алкоголизмом. Однако потом, видимо, старик сообразил, что это лучше, чем быть обвиненным в двойном убийстве.

— Значит, невиновность Гоца доказана? — спросила Майя.

— В таких случаях свидетельские показания не могут считаться доказательствами, — осторожно сказал Колчин. — На них можно лишь опираться… Объективно говоря, Еропыч мог перепутать время, выпив лишнего, у него могли остановиться часы, наконец, он мог солгать сознательно.

— Вы никогда никому не доверяете, да? — с неприязнью спросила она.

— Служба обязывает, — философски отозвался следователь. — Я доверился вам (поздравляю, мир в вашем лице потерял великую актрису), а оказалось, вы все это время водили меня за нос (деяние, кстати, уголовно наказуемое). Ведь Гоц прячется у вас в квартире, верно?

Она не нашла достойного (да и никакого) ответа. Просто стояла молча, навытяжку, ожидая, когда прекратятся заботливые хлопки по спине.

— Ну вот, теперь гораздо лучше. Так что, пригласите меня на чашку кофе?

— Как вы узнали? — тупо спросила она.

Колчин неопределенно хмыкнул.

— Вычислил. Как Лавуазье — планету Нептун, на кончике телефонного диска. — Он сделал паузу. — Гоц — не тот человек, чтобы просто отсиживаться в укромном месте. Да и укромное ли место — ваша квартира? Он должен действовать, должен сам доказать свою невиновность, преподнести преступника на блюдечке, чтобы утереть нос официальным органам, — отсюда и побег. Ну а его идея фикс известна, он сам не раз ее декларировал: его политический противник Всеволод Бродников (ваш сосед снизу) решил таким неожиданным образом скомпрометировать его, лишить надежд на депутатское кресло. Значит, нужно внедриться, так сказать, в стан противника, найти подходы. Через семью невозможно: они насторожены и держат круговую оборону. Остается единственный человек — ВЫ. Подруга юности, женщина, в которую Бродников был влюблен в пору комсомольской юности…

Майя промолчала. Колчин лишь подтвердил ее собственные выводы: организатор, доверенное лицо — вот кем считал ее Гоц, держа пистолет у затылка.

Пистолет.

Майя вспомнила о нем и ощутила холодок под лопаткой. Прекрасная, логично выстроенная версия объясняла все и все расставляла по местам. Кроме исчезновения оружия. Того самого, которое, по законам жанра, просто обязано было выстрелить в финале. Знать бы, где он, этот финал…

В вежливом молчании она поднялась по лестнице, дыша в затылок Колчину, и увидела гостеприимно приоткрытую дверь — из узкой щели пробивалась желтая полоска света.

— Вы всегда так беспечны? — поинтересовался Николай Николаевич.

Она не ответила. Давнишний звон в ушах усилился, она толкнула дверь — все точно, как и представлялось: прихожая ярко освещена, гостиная покрыта загадочной тьмой, еще два шага, лишняя пара секунд жизни…

…Они едва не споткнулись о него. Гоц лежал на полу в коридоре — тело, такое мощное и красивое, теперь вызывало тривиальную мысль о сломанной детской кукле, забытой в песочнице под дождем. Резко выступающий кадык неподвижно смотрел в потолок, на раздражающую щель меж перекрытиями (строители, клавшие плиты, пребывали, видно, под нехилым кайфом), в широко расставленных глазах навсегда застыло удивление и какая-то детская обида, словно вместо вожделенного мармеладного набора он обнаружил под новогодней елкой новый учебник по экологии и охране природных ресурсов. Он был одет в брюки и Майин халат для ванной — на бежевом махровом поле, на левой стороне груди, расплылось черное кровяное пятно, точно неосторожно посаженная клякса, и все было абсолютно, жутко неподвижным, мертвенным, овеянным каким-то совершенно запредельным холодом — холоднее, чем ледяные сказочные фигуры перед школьным крыльцом…

Майе захотелось закричать от безысходной черной тоски, сдавившей сердце, но она не сумела, спазм безжалостно сдавил горло. А следователь, не обращая на нее внимания, уже накручивал телефонный диск: вызывал опергруппу…

Глава 16

«Решился написать вам, милая сударыня Любовь Павловна, уже под вечер — до того времени целый день ходил по комнате из угла в угол, как тигр в клетке, мучаясь, страдая, хватаясь за перо и бумагу (нашего брата максималиста перед актом непременно тянет к эпистолярию), бросая и комкая написанное: все пустое, нет веры ни во что, ни в идею, ни в светлое будущее, ни в высокую жертвенность, как пишет господин Гершуни, „героев-одиночек с бомбой и револьвером — во имя обновленной России, поднявшейся с колен"… Ты не замечала, что цитаты, взятые в кавычки, подобны целомудренным женщинам: благопристойно, благонравно, но скучно до оскомины…

Акт назначен на завтра. Завтра я убью демона, вырвавшегося из ада, убью злодея и, надеюсь, уйду вместе с ним туда, во тьму, где меня уже ничто не будет волновать. Наверное, если некие высшие силы оставят мне жизнь, я не обрадуюсь. В самом деле, зачем? Ты составляла для меня смысл жизни… Нет, ты была самой жизнью! Ты дала мне ее — и ты отняла. У меня нет ничего - ни друзей, ни дома, умерло все, во что я верил столько лет. Я — изгой, „подметка", болтающаяся между адом и раем, самое страшное наказание, какое можно придумать… Смешно, но я не могу тебя ненавидеть. Хочу вызвать в себе ненависть, но закрываю глаза и представляю твое лицо, милые ямочки на щеках, алые губы, которые я целовал множество раз, родинку у правого виска… Нет, не может такое лицо принадлежать порочному существу, не может!…

Надеюсь, мое слегка сумбурное послание попадет по адресу. За окном уже светает (оказывается, я провел ночь без сна и даже не заметил). Последняя моя ночь. Через несколько часов я оденусь, положу в карман браунинг и выйду из дома. Письмо отправлю по дороге, я еще вчера присмотрел удобное почтовое отделение. Поэтому когда ты станешь читать эти строки, меня уже не будет на земле. Молюсь об одном: чтобы рука не дрогнула в нужный момент. Карл не раз наставлял: на дело нужно идти спокойным, свежим и отдохнувшим. Кажется, я опять его не послушался…»