Краски времени - Виктор Липатов

Впоследствии критики признают, что Борис Михайлович Кустодиев "обладает… почти "абсолютным зреньем" в области цвета".

Работает он самоотверженно, с упоением, словно по обету. По двенадцати и более часов в сутки. По пяти часов выстаивает у картины и счастлив.

Кустодиев выказывает себя мастером на все руки — градостроителем, психологом, живописцем, этнографом…

"Все знать, все изучать… все уметь рисовать". Эти со слова — почти лозунг, почти девиз, а не просто строчка из письма.

Копить знания советовал в молодости: не опоздать бы! Освободить время для творчества, чтобы увидеть самые прекрасные дали своей фантазии. Тогда рождается "отсебятина", как он говорил, свободная композиция — картина — чудо, дитя любви и интереса. По его словам, "…красота — высшее наслаждение в жизни". Чудо. Веселое и пылающее.

Увиденное, поразившее, замыслы, фантазии теснятся, преследуют его. Он видит во сне, как его полотна оживают, но фантазия бледнеет на полотне. Кисти медлительны и осторожны. А талант торопит. А ошеломляющая красота жизни, которую он воспринимает болезненно-страстно, рождает одно желание: рисовать, рисовать, рисовать! Ему хочется быть тысячеруким. Он пробует всю "технику", имеющуюся на вооружении: масло, уголь графит, акварель, сангину, цветные карандаши, резцы гравера…

Только художник милостью божьей, талантливый от природы человек мог вот так написать о базаре: "…А что у меня сегодня хорошее настроение, так это вот почему: сегодня здесь базар… да базар такой, что я как обалделый… Только стоял да смотрел, желая обладать сверхчеловеческой способностью все это запечатлеть и запомнить и передать… годами не перепишешь!" Он на базаре как в центре стремительного многокрасочного влхря, карнавала, уносящего и сплетающего воедино товары, людей, лошадей, дуги, игрушки, лапти, платки, сапоги… Все изукрашенное, новое, броское. Все светится, все радужно.

Тогдашняя жизнь его — в постижении "ума помраченья по краскам". Написал свою первую большую картину "Базар в деревне", сердитый критик назвал ее варварской деревней, но тем не менее она получила золотую медаль.

Картина была для него живым существом, он чувствовал: наступает мгновение, когда она уже сама повелевает, ведет за собой.

Не таились ли истоки "самоуправления" картины в постоянном сомнении художника? Внешне Кустодиев похож на упрямого, разбитного, хитрого мужика-удальца. Но взгляд соколиный, захватывающий. На одной из фотографий (Деньер, Невский, 19) он и вовсе человек, желающий напасть. И на автопортрете, который прославленная флорентийская галерея Уффици заказала ему, чтобы поместить в ряду самых именитых, самых достойных мастеров Европы, — он, в меховой шапке и "купеческой" пышной шубе, оглянулся вдруг на ходу, сверкнул взглядом — сердитым, будто прицеливающимся.

Внешне Кустодиев смел и удал, на самом же деле раздираем сомнениями.

В 1909 году, уже зрелым человеком (ему исполнился тридцать один год), признанным мастером, автором "Портрета семьи Поленовых", "Сирени", "Портрета семьи Шварц в усадьбе Успенское", многочисленных портретов, пишет в письме: "…Мне никогда так много не приходилось переживать острых ощущений самого неприятного свойства от своей живописи, как теперь. Такой она мне кажется ненужной, таким старьем и хламом, что я просто стыжусь за нее… Приеду и превращусь в лесного человека и в "прекрасного садовника"… пока что все-таки работаю и завтра буду работать, как колодник, привязанный к тачке". Не стал лесным человеком, потому что был влюбленным колодником.

Кустодиев очень счастлив в ту пору. Любит и любим — жизнь устремляется к гармонической завершенности. Не живет — летит! Подобные часы и дни не повторятся более, он это почти понимает.

"…Вы помните "Четыре отрады" Валерия Брюсова? — пишет он Юлии Прошинской. — Недавно я их прочитал — как все это верно! Теперь я, кажется, переживаю самое лучшее время в своей жизни…"

…Строфы поэзии — смысл бытия.Тютчева песни и думы Верхарна.Вас, поклоняясь, приветствую я.Третий восторг — то восторг быть любимым…

Юлия Прошинская — воспитанница в небогатой помещичьей семье. Как и Кустодиев, поклоняется театру. Рисует. Любит живопись — сама учится в школе Общества поощрения художеств у Я. Ф. Ционглинского. Кустодиев и Мазин (его товарищ) рисуют ее портрет. "Позировать довольно утомительно, но я терпелива…" Ей больше нравится рисунок Кустодиева — значит, художник угадал Юлию, понял. И она почувствовала, что он понял — вот такая, какой нарисовал, — ему мила. И она внимательно присматривается к молодому человеку, который говорит с таким смешным астраханским акцентом: часы, пятно…

А впервые они встречаются в тихом "тургеневском" доме с мезонином, где старинная мебель и старинный фарфор, обширная библиотека и потемневшие картины на стенах создают уютную атмосферу неторопливой ласковой жизни. Здесь наслаждаются музыкой и с удовольствием говорят о живописи.

"Моя Юлик", "Милый Юлик", "Люлинька", "Люле-нок", "Ты одна своя моя"… Читаешь листки, исписанные столь торопливо, столь нетерпеливо, и понимаешь нескромность вторжения в святая святых чужой жизни — так напоены жадной радостью строки…

Кустодиев пишет портрет молодой жены. Она на деревянной веранде-террасе сидит, опершись рукою о стол, — милая тургеневская женщина. Удлиненное благородное лицо, глаза преданные, доверяющие, нежные. Есть какая-то бесконечность постоянства в ее фигуре: наверно, и спустя десять лет — все так же, мягко светящаяся, женщина будет сидеть у стола и ждать.

"…Мой милый, милый…"

Каждое письмо от него — праздник. Она вся растворилась в его жизни.

В саду своих друзей Поленовых Кустодиев написал "Сирень" (Ю. Е. Кустодиева с дочерью Ириной). Нежное пламя сирени и рядом — женщина в сиреневом платье с девочкой на руках, словно символ обновляющей чистоты. Бревна дома оранжево плавятся на солнце, и цвет их перекликается с цветом волос женщины. Картина-идиллия: прекрасная женщина среди прекрасной природы. Женщина шествует в луче света, свет бежит впереди, по траве, — женщина светоносная…

С молодых лет Кустодиев сетовал на недостаток в его характере силы воли. И не знал себя. Пришла большая беда, тяжелая болезнь, не пришла — злым коршуном налетела, согнула до земли, а он выпрямился; растоптала было, а он встал; встал и удивился — жизнь дороже ему пуще прежнего: "Просто вот рад тому, что живу, вижу голубое небо и горы…"

Он совершает сверхчеловеческое усилие. Более чем подвиг. Человек с парализованными ногами, опутанный болью, как колючей проволокой, сумел вырваться из себя, прикованного к креслу-каталке, ринуться в поток могучего творческого порыва. А по ночам снились кошмары: черные кошки раздирают позвоночник. Такая приходила боль — черная.

"Мой мир теперь — это только моя комната".

В швейцарском санатории написал Кустодиев своих первых "Купчих": картину — тоскующий крик о России.

С 1916 года Кустодиев уже не встает и не передвигается самостоятельно. Трагедия усугубляется тем, что по натуре своей он — ртутный, подвижный, легкий, непоседа. Нырял когда-то под волжские пароходы, любил верховую езду, катался на роликах и коньках, бродил по лесу с ружьем… И все это выходило у него складно и ловко…

И вот однажды, после операции, запретили рисовать. Но нарушил запрет — и воскрес, словно живой свет хлынул из окна. С той поры трудился исступленно.

А "Базар в деревне", картина первой поры влюбленности и восторга, положила начало знаменитым кустодиевским ярмаркам, балаганам, масленицам… — в них поклонение веселью и переклику этого веселья с. ликованием природы… Расписные сани с алой полостью: ямщик в синем армяке, шапка с малиновым верхом ("Масленица"). Завивается снег, засыпавший весь город. Вдали — карусель, и люди вокруг беззаботно толпятся. Небо в фейерверковых разводах: красновато-желтовато-зеленых над голубовато-розовыми заснеженными березами. Белопенный снег — для лихости, для троек, для могучих коней, для огня, живости, веселья. Идет-гудет народное гулянье. Бегут мальчишки за санями, играют парни на гармошке, снуют разносчики, клоуны в балагане веселятся под красочными гроздьями шаров и веселят всех вокруг.

Кустодиев писал "Масленицы", плакал от боли, радовался и смеялся. Писал и в 1916-м, и в 1919-м, и в 1920 годах.

Хотел создать типично русскую картину, "как есть картина голландская, французская…", и писал свою провинцию. С той поры замечали в нем неукротимую энергию. Словно собрав последние силы, оставил он оборону и бросился в длительную непрекращающуюся атаку. Проявил подлинные мужество, волю, героизм. Впрочем, что о том говорить, когда к нему, калеке, друзья приходили в горькую для себя минуту, чтобы "унести… запас бодрости, умиления и веры в жизнь". А между тем его утро начинается с процедуры, затем тяжкое вставание, "внедрение" в кресло; по крохам собиралась та самая воля, которой будто бы не было. Бралась в руки кисть…