Отечество без отцов - Арно Зурмински

Во всяком случае, эта курица уже неделю сидит на пятнадцати яйцах. Поскольку мороз может случиться, когда вылупятся цыплята, то она решила для надежности отвезти несушку вместе с яйцами к своей сестре в Гердауен, где имелся теплый сарай.

— Чего только не сделаешь ради этих птичек! — сказала она.

В разговорах о курах, цыплятах и яйцах они коротали время. Женщина относилась к тому сорту людей, о которых на восточно-прусском наречии говорят:

— Она весь день напролет болтала, а толком ничего не сказала.

Действительно, говорила она без умолку. О том, что сейчас домашняя птица наперечет, а некоторые умудряются курицу целиком класть в суп для варки. Яйца пока еще есть, однако те, что нынче у власти, издали приказ сдавать по шесть десятков яиц от каждой курицы ежегодно, потому что господа в Берлине, где, как известно, куры не гуляют по улицам, тоже иногда хотят полакомиться яичницей-болтуньей. Женщина желала знать, несутся ли куры также и в России, какого они там цвета, и правда ли, что петухи там кукарекают точно так же, как у нее дома? Она с удовольствием выслала бы свояку, воюющему под Ленинградом, посылку с яйцами, но они придут к нему уже в виде тухлой яичницы.

Так в разговоре о курах и яйцах он сам того не заметил, как поезд стал постепенно сбавлять ход. Деревья и дома проплывали мимо со скоростью неторопливо двигавшейся повозки, люди, смотревшие вслед поезду, теперь были отчетливо видны, некоторые из них приветствовали поезд взмахом руки. Движение замедлилось, время тоже приостановилось, оно убывало подобно каплям, и когда поезд, пыхтя из последних сил, вполз на вокзал, часы Роберта Розена показывали десять минут пятого. В России в это время начало уже смеркаться, а здесь солнце зависло между двумя железнодорожными светофорами, одаривая приятным теплом.

Это был тот же самый вокзал, на котором их встречали так шумно и весело год тому назад. Между этими двумя датами пролегла белая вечность России. Тем не менее, ему удалось пережить этот год, и он ощущал себя абсолютно здоровым. От русских вшей он избавился, чего, правда, нельзя было сказать об осевших в памяти геройских могилах по обочинам дорог на Востоке. Настроение у него было хорошим, и он чувствовал, что готов пойти к алтарю вместе с Эрикой Камински.

Духовой оркестр в этот раз его не встречал. Те немногие пассажиры, что сошли с поезда вместе с ним, смешались с другими людьми на привокзальной площади. Напрасно выискивал он повозку с гнедыми лошадьми. Никто не приветствовал его взмахом руки. Когда он прошел через ограждение, то железнодорожник поинтересовался, куда и с какой целью он идет. Затем сказал, что на Подванген ходит автобус, но лишь поздно вечером. Было бы лучше остановить повозку и на ней прогромыхать по шоссе в направлении дома. Случается, что туда едут также и военные машины, которые могли бы подобрать одинокого отпускника.

«Когда ты уже прошагал по России две тысячи километров, то последние двадцать километров до дома не составят уже труда», — подумал он. Ему были известны все подходы к дому, повороты и подъемы, и он знал, за каким изгибом дороги должен находиться Подванген. Оставляя солнце за своей спиной, он шагал, предвкушая хрустящую жареную картошку и копченое мясо и представляя себе, как Эрика со своими веснушками поджидает его перед забором сада. Он надеялся добраться до дома еще до наступления сумерек. Деревья по краям дороги стояли пока еще голые, без листвы, на обочинах цвела мать-и-мачеха, кое-где его приветствовали даже маргаритки. Озимая пшеница уже поднялась из земли на ширину ладони, свекольные и картофельные поля ожидали, когда на них начнут пахать и боронить. Роберт Розен прикидывал, какая должна была бы быть плодородность почвы, сравнивая ее с лежащими под белым снегом покосами Украины, которые он пересекал прошлым летом. Он нашел, что земля здесь такая же плодородная, не хватает лишь геройских могил.

Он уже потерял надежду добраться до Подвангена на телеге с лошадьми, как вдруг из-за поворота показалась повозка. Он увидел двух гнедых лошадей, на облучке сидел человек, который щелкал кнутом и приветствовал его. Это был его брат Герхард.

Людьми, конями и повозкамиГосподь их победил.[50]

В Подвангене не было войны, знамена не развевались, стук сапог давно уже стих, ветер прогнал прочь грохот орудий. Пожилой мужчина колол дрова, куры копошились в песке у дороги, дети скакали через веревку. С полей на деревню нагоняло облако пыли. Господские батраки боронили землю под посев.

Роберт Розен ощущал запах дыма, шедший из труб домов, притулившихся вокруг озера. На другой его стороне располагалось крестьянское хозяйство Розенов, в нескольких десятках метров от него стоял маленький домик, где жила Эрика со своей матерью.

За громыхавшей повозкой неслась с лаем собака. В своей серой военной форме с винтовкой на плече он был здесь для всех чужим, внушая страх даже собакам. Внешне Подванген не изменился, война оставила свой след лишь в мыслях и переживаниях местных жителей. Деревня насчитывала девять погибших, собственно говоря, это было много на двести душ. Помимо этих убитых, тревога тяжким грузом легла на соломенные и черепичные крыши других домов, жители которых были озабочены судьбой еще двадцати одного парня. Те были взяты на войну и также могли погибнуть.

— Она вообще-то хотела прийти, — объяснял Герхард, — но ее мать сказала, что не годится, чтобы девушка ехала навстречу своему жениху.

Собственно говоря, он ведь домой-то вернулся как раз ради нее. В последние недели и месяцы его мысли были лишь о ней одной. Он представлял, как гуляет с ней по деревне, возможно, это произойдет уже в первый вечер, когда будет слышно уханье совы, а рыбы станут выпрыгивать из воды. Мысленно он бесконечно долго шел с ней к скирдам с соломой, а затем уже в темноте они возвращались обратно. Сейчас, когда она стала ему еще ближе, он не знал, о чем ему следовало говорить с ней. Какие жесты позволительны были с его стороны? Имел ли он право прикасаться к ней?

Повозка стала, громыхая, притормаживать Ему было радостно от того, что время как-то замедлилось, а затем и вовсе почти остановилось. Перед школой Герхард окончательно затормозил, чтобы объяснить, что произошло с ясенем, который, сколько помнят его люди, стоял рядом со школьным двором и укрывал своими ветвями подвангенских ребятишек. Весенняя буря вырвала его с корнем, что применительно к ясеням, имеющим крепкие стволы и корневище, может служить плохим предзнаменованием. Старики восприняли это как дурной знак. Учитель Коссак вычитал в школьной хронике: «Ясень был посажен после Битвы народов в память о победе над Наполеоном».

С этой школой у Роберта Розена были связаны воспоминания об Эрике. Она сидела на парте перед ним, косы ее болтались в разные стороны, вызывая постоянное желание подергать за них. Однажды он это сделал, и она зло посмотрела на него. В другой раз он незаметно привязал к ним листочки бумаги в виде хвостиков. Она этого не заметила и стала бегать на большой перемене с хвостиками во дворе школы, пока над ней все не начали подшучивать, и она не покраснела. Несмотря на то, что дорога к школе у них было одна, по утрам и в обед они никогда не ходили вместе. В Подвангене было не принято, чтобы мальчик прогуливался в школу вместе с девочкой. Иногда она ему подсказывала, чаще всего по арифметике. Делать это было не просто, так как она вынуждена была оборачиваться к нему. Ему, сидевшему за нею, было бы легче подсказывать, но он совсем плохо разбирался в арифметике. В ее маленьком доме он был лишь однажды, да и то лет десять назад. Из-за сильной простуды он провалялся тогда несколько дней в постели. Когда все прошло, то ему пришлось пойти к Эрике, чтобы спросить насчет школьных заданий. Он уже давно забыл о своем визите, но сейчас вдруг эта сцена явственно представилась ему вновь. Тогда он, помнится, удивился, почему в их маленьком доме так сильно пахло ванилью и корицей. Эрика на корточках расположилась перед маленьким столиком и рисовала картинку в школьной тетради, мать ее сидела у кафельной печи и вязала.

— Даже, если человек болен, он все равно должен учить уроки, — сказала ему тогда мать Эрики.

Эрика показала ему три арифметические задачки, дала три правильных решения и прочитала стихотворение со странным названием «Братец Штармац», которое они должны были выучить наизусть.

— Наша мать сейчас как раз поставила пирог в печь, — прервал его воспоминания Герхард.

Да, у матери была такая манера. Она всегда в первую очередь думала о вкусной еде. Для нее самым большим несчастьем было бы представить, что ее мальчик вернется домой с войны и у него не будет в достаточном количестве ветчины, колбасы, жаркого, холодца, медовых пряников и пирогов.