Брайтонский леденец - Грэм Грин

– Тебе разве не нравится, Пинки?

Он не Друитт. У него решимости хватит. Он еще не сдался.

– Ах, тут… Очень мило. Просто я этого не ожидал, – ответил он.

Она не поняла причин его скованности.

– Плохие новости?

– Пока нет. Но, конечно, нам нужно быть ко всему готовыми. Я-то готов.

Он подошел к окну, сквозь лес антенн внимательно посмотрел на покрытое облаками мирное воскресное небо, затем снова оглядел изменившуюся комнату. Вот как она выглядела бы, если бы его не стало, и другие жильцы…

Он внимательно следил за нею, когда с ловкостью фокусника, притворившись, будто выполняет ее желание, сказал ей:

– Я подготовил машину. Мы можем поехать за город, там нас никто не услышит… – Но тут же заметил ее испуг, и, прежде чем она успела ему ответить, изменил тон: – Конечно, это только на худой конец". – Последние слова понравились ему, он повторил их снова; худой конец – это та толстая баба с пристальным, осуждающим взглядом; вот она переходит через застланную дымом улицу… Худой конец – это пьяный, погибший Друитт, высматривающий из-за портьеры хотя бы одну машинистку.

– До этого не дойдет, – подбодрил он ее.

– Нет, – горячо подхватила она. – Не дойдет, не может дойти.

Ее непоколебимая уверенность странно на него подействовала, как будто его планы тоже привели в порядок, передвинули, подменили, так что он уже не считал их своими. У него появилось желание доказывать, что это действительно может произойти; он чувствовал странное и тоскливое тяготение к самому страшному из всех человеческих проступков.

– Я ведь так счастлива. В конце концов, может, это не так уж и грешно? – сказала она.

– Как это так, не грешно? – спросил он. – Это смертный грех!

Он бросил взгляд, полный презрительного отвращения, на застланную постель, как будто представлял себе, как эти дела будут время от времени повторяться, – нужно же повторять пройденное.

– Я понимаю, – согласилась она, – понимаю, но все же…

– Хуже этого только одно, – продолжал он.

Она как будто ускользала от него, она уже превращала в семейную жизнь их мрачный союз.

– Я счастлива, – возражала она смущенно, – ты такой добрый.

– Это ничего не значит…

– Слушай, – прервала она его, – что это такое?

Через окно доносился жалобный плач.

– Ребятенок в соседнем доме.

– А почему его никто не успокоит?

– Воскресенье. Может, они ушли. – Затем добавил: – Что ты хочешь делать? Пойдем в кино?

Она не слушала его; жалобный, протяжный плач привлекал ее внимание, вид у нее был озабоченный, совсем как у взрослой.

– Надо посмотреть, что с ним такое, – сказала она.

– Может, есть хочет или еще там чего.

– А может, заболел. – Она прислушивалась с каким-то священным трепетом. – У малышей все случается внезапно… Никогда не знаешь, что это может быть.

– Это же не твой.

Она посмотрела на него задумчивым взглядом.

– Нет, – ответила она, – но я подумала… что он мог бы быть и моим… Я ни за что не оставила бы его одного на целый день, – добавила она с гневом.

– Они тоже не оставляют, – неуверенно возразил Малыш. – Вот он и угомонился. Что я тебе говорил?

Но слова ее засели у него в мозгу: «Он мог бы быть и моим». Это ему никогда не приходило в голову… Он смотрел на нее с ужасом и отвращением, как будто перед ним происходил отталкивающий процесс родов; зарождение новой жизни уже связывало его по рукам и ногам; а она стояла и прислушивалась – с облегчением, терпеливо, словно уже прожила годы таких тревог и познала, что облегчение никогда не бывает надолго, а тревоги всегда возвращаются.

Девять часов утра; он в бешенстве выскочил в коридор; внизу сквозь щель над дверью пробивалось утреннее солнце, бросая блики на телефон. Он позвал:

– Дэллоу! Дэллоу!

Дэллоу, без пиджака, не спеша поднялся наверх из подвала.

– Привет, Пинки. Вид у тебя, как будто ты и не спал, – сказал он.

– Ты что, прячешься от меня? – спросил Малыш.

– Вот уж нет, Пинки. Только… ты ведь женился… Я думал, тебе захочется побыть одному?

– Ты называешь это побыть одному? – возразил Малыш.

Он спустился по лестнице, держа в руке сиреневый надушенный конверт, который Джуди подсунула ему под дверь. Он еще не открывал его. Глаза у него покраснели. Видно было, что его лихорадит. Пульс бился неровно, голова горела, мозг не знал покоя.

– Джонни звонил мне рано утром, – сообщил Дэллоу. – Он следит со вчерашнего дня. К Друитту никто не приходил. Мы зря перетрусили.

Малыш не слушал его.

– Я хочу быть один, Дэллоу. По-настоящему один, – сказал он.

– Слишком уж ты много на себя берешь для своих лет, – заметил Дэллоу и расхохотался. – Две ночи…

– Надо убрать ее, прежде чем она… – продолжал Малыш. Он никому не мог бы объяснить, как велик его страх и в чем он заключается, словно его мучила какая-то позорная тайна.

– Ссориться с ней небезопасно, – поспешно вставил Дэллоу.

– Конечно. И никогда не будет безопасно, – согласился Малыш. Это я знаю. И никакого развода. Ничего, кроме смерти. Ничего другого. – Он приложил руку к прохладному эбониту телефона. – Я же говорил тебе… У меня есть план…

– Идиотский план. С чего это бедняжка захочет умереть?

– Она любит меня, – ответил он с горечью. – Говорит, что хочет всегда быть со мной. А если я не хочу больше жить…

– Дэлли, – раздался голос. – Дэлли!

Малыше опаской оглянулся – он не слышал, как Джуди, затянутая в корсет, бесшумно поднялась наверх. Он ничего не замечал, силясь обдумать свой план, мысли его путались, голова горела; он понимал всю сложность того, что затеял, не уверенный, кому из них нужно умереть… ему, или ей, или обоим…

– Чего тебе, Джуди?

– Билли закончил твое пальто.

– Ну и ладно, – ответил Дэллоу, – сейчас я его заберу.

Она послала ему страстный воздушный поцелуй, потом побрела обратно в свою комнату.

– Связался с ней, – сказал Дэллоу, – другой раз думаю, не стоило бы. Не хочу я скандалить с беднягой Билли, а она такая неосторожная.

Малыш пытливо посмотрел на Дэллоу, как будто тот по долгому опыту знал, как нужно поступать.

– А что, если у тебя будет ребенок? – спросил он.

– Ну, это уж ее забота, – ответил Дэллоу, – сама себе могилу роет… Ты получил письмо от Коллеони? – добавил он.

– Но она что-нибудь делает?

– То же, что и все, наверное.

– А вдруг она ничего не делает, – настаивал Малыш, – и забеременеет?

– Есть какие-то там пилюли.

– Но ведь они не всегда помогают, – возразил Малыш.

Ему казалось, что он уже все постиг, но сейчас он снова осознал свою страшную неопытность.

– От них никогда никакого толку, если хочешь знать, – ответил Дэллоу. – Что Коллеони-то пишет?

– Если Друитт переметнулся, нам не вылезти, – сказал Малыш.

– Не переметнулся… Так или иначе, он уже сегодня к ночи будет в Булони.

– А если все-таки… Вроде бы мне показалось, что он уже переметнулся… Тогда мне только и остается, что самому себя прикончить… А она… она не захочет жить без меня… Что, если она подумает… А может, дело и не дойдет до этого… Как это называется… самоубийство по соглашению, что ли?

– Что это на тебя нашло, Пинки? Ты что, собираешься таким способом выйти из игры?

– Ну, я ведь могу и не умереть.

– Тогда это тоже убийство.

– За такое не вешают.

– Ты просто спятил, Пинки. Нет уж, я в таком деле не помощник. – Он дружески толкнул Малыша. – Ты, ясное дело, шутишь, Пинки. С бедняжкой все в порядке… Вот только она здорово в тебя втрескалась.

Малыш не ответил ни слова, казалось, он ворочает свои мысли, как тяжелые тюки, складывает их внутри штабелями и запирает на замок от всего мира.

– Тебе нужно полежать немножко и отдохнуть, – с тревогой сказал Дэллоу.

– Я хочу полежать один, – ответил Малыш.

Он медленно поднялся наверх; открывая дверь, он уже наперед знал, что увидит, и отвел глаза, как бы стремясь отогнать соблазн от своей целомудренной и отравленной души.

Он услышал, как она сказала:

– А я только что собиралась ненадолго выйти, Пинки. Могу я тебе чем-нибудь помочь?

Чем– нибудь… Он был потрясен беспредельностью своих желаний.

– Ничем, – тихо ответил он. И заставил свой голос зазвучать мягко: – Возвращайся поскорее. Нам нужно о многом потолковать.

– Ты чем-то встревожен?

– Ничем я не встревожен. Теперь в этой коробке все прояснилось. – Он с мрачным юмором постучал себя по лбу.

Малыш чувствовал, что она испугалась и вся напряглась: у нее перехватило дыхание, она умолкла, затем голосом, звенящим от отчаяния, спросила:

– А дурных вестей нет. Пинки?

– Ради бога, иди! – обрушился он на нее.

Малыш слышал, как она шла по комнате, приближаясь к нему, но решил ни за что не поднимать глаз; это была его комната, его жизнь; он чувствовал, что если не будет сдаваться, то сможет вычеркнуть всякую память о ней… все будет совсем так же, как и прежде… до того, как он пришел в кафе Сноу, пошарил под скатертью, разыскивая карточку, которой там не было, и затеял весь этот обман и позор. Начало всего этого уже стерлось в памяти, он едва мог себе представить Хейла живым человеком, а его убийство не казалось уже преступлением – теперь все дело было в нем самом и в ней.