Рассказы и повести - Владислав Крапивин

Альке больно коленку, но он терпит и даже почти не дышит. Он сейчас и сам готов отдать Димке все на свете.

— У меня шариковая ручка есть, из боевого патрона сделанная, шепчет он. — Только не здесь, а в лагере. Я тебе обязательно подарю.

Света Колончук осуждающе смотрит на них: возятся что-то, петь перестали. Разве можно мешать песне?

…Знаю я, о чем поют ребята:

Завтра на маршруты выходить пора.

Это, конечно, про геологов, про их нелегкие дороги. Но сейчас каждый из ребят поет про свой маршрут.

Завтра кому в Москву, кому в Хабаровск, кому в маленькую Покровку, Тюменской области. Димке- в Волгоград, Альке — в Свердловск, Свете — в Минусинск…

Когда-нибудь (и, может быть, уже скоро) люди при думают карманные видеофоны, чтобы в любую минуту, когда захочешь, можно было поговорить с другом, увидеть его лицо. А ракетные корабли, как автобусы, будут за какой-нибудь час переносить человека с Дальнего Востока на Украину. Но пока этого нет. И все понимают что, может быть, никогда больше не увидят друг друга…

А помнишь, Алька, первый день, когда вы только встретились?

…Они только приехали в «Орленок». День стоял бессолнечный, небо казалось предгрозовым, а по горизонту, поднявшись от моря до облаков, медленно проходили смерчи. И море, которое Алька мечтал увидеть ярко-синим и ласковым, жило ожиданием шторма.

Все было незнакомым: дома — длинные и белые, как пароходы; деревья, каких Алька раньше не видел; мальчишки и девчонки, про которых еще неизвестно, что они за люди. Особенно вон тот, рыжеватый, с торчащими на затылке волосками. Кажется, его Димкой зовут. Наверно, очень ехидная личность: вон как хитро поглядывает вокруг…

За деревьями строго и торжественно ударили барабаны, и к пестрой нестройной ребячьей толпе вышел отряд вожатых.

Конечное Алька тогда не знал, кто из них самый лучший, кто из них Саша Гнездов. Они все ему показались почти одинаковыми. Стройные, загорелые. Какие-то сразу в одно время и веселые, и сдержанные. И сразу было видно, что это друзья. Что они рады ребятам.

Они хором сказали притихшим новичкам приветствие, а потом с шутками и смехом «растащили» ребят по отрядам.

Саша собрал отряд на лужайке недалеко от моря. Он не стал говорить о распорядке дня, дисциплине и правилах поведения. Он взял гитару и спросил:

— Кто знает песню «Веселый юнкор»?

Знали многие. Потому что в восьмом отряде собрались юнкоры.

Здесь были те, кто умел писать заметки, стихи и рассказы, умел рисовать и фотографировать. И не только умел, но и любил.

Альку послали в «Орленок» за то, что он лучше всех оформлял дружинную стенгазету. А еще он немножко писал стихи, но про это в школе не знали: Алька стеснялся свои стихи показывать. И в первый день в «Орленке» он не догадывался, что здесь перестанет стесняться и стихи его много раз будут повторять по всему лагерю.

Он многого не знал в первый день. Не знал, что колючий рыжеватый Димка станет его другом, что пасмурное небо к вечеру очистится, что жизнь в лагере будет совсем непохожа на обычный «отдых», когда думают лишь о прибавке в весе.

Эта жизнь закружила его со следующего утра, когда трубы сыграли «Орленок-орленок…» и торжественным выходом барабанщиков открылась линейка.

— Барабанщики, марш!.. — И начинался день.

Было много дел. Были игры, походы, костры, плавание. Было синее море в белой окантовке прибоя. Пограничная тропа в зарослях над обрывом и настоящий автомат на плече. Были песни Саши Гнездова. И было главное дело — газета, которая, хоть лопни, должна выйти три раза в неделю на трех ватманских листах. И такая, чтобы целый день в пионерской комнате дружины «Звездной» толпились читатели.

Алька один раз так умотался с этой газетой, что заснул на листах картона в уголке пресс-центра. Об этом целую неделю со смехом рассказывали в лагере. Ну и что же? Это был хороший смех, без обиды. Ведь газета все равно вышла в срок. И недаром Альке вручили на линейке медаль за юнкоровскую работу…

Но самым-самым главным в этой жизни была постоянная радость и ощущение товарищества. И Алька на писал стихи:

Я не знал, я не думал, что это так здорово:В этом солнечном миретак много и дружбы, и силы.Ведь сейчас бы могли своротить даже горы мы,Если б только друзья нас об этом просили.Но не надо. Пускай эти горы стоят.И пускай плещет море задорно и весело.Никогда не забудем ни ты и ни яНаши песни, орлятские песни…

Песни — как страницы дневникам записанного в памяти. Поешь песню — и вспоминаешь дни и дела. Вот эту пели, когда уходили в плавание на теплоходе «Романтик», эта звучала, когда возвращались с лагерной «Зарницы», под эту строили Бруствер Славы — памятник тем, кто погиб, защищая эту землю.

И вот пришла минута для «Звездопада» — песни прощания.

… Эта песня звучит иногда по радио. И у тех, кто был когда-нибудь в «Орленке», в эти мгновения сильнее бьется сердце. Но все-таки по радио эту песню поют не так, как у лагерных костров, и пропускают очень важные слова. А все орлята их помнят:

Что пожелать вам, мальчишки, девчонки?Встретиться снова бы в нашем «Орленке»…Будет и солнце, и пенный прибой,Только не будет смены такой…Не будет…Но она была!

Она, как яркий горячий огонек, останется в твоей жизни. Как орлятский значок, похожий на маленькое пламя. Как звезда.

Саша отложил гитару и встал.

— Вот что, ребята, я хочу сказать… Жаль расставаться, да? Ясное дело, жаль. Тут, как ни утешай, сколько слов ни говори, ничего не поделаешь. Да и какие бы мы были друзья, если бы расставались без сожаления?.. Конечно, сначала письма будем писать друг другу. Часто. Потом пореже. Потом кто-то совсем перестанет. Дома у каждого свои дела, свои товарищи. Своя жизнь. Но пусть останется между нами ниточка, которая не оборвется никогда… Смотрите: видите созвездие Большой Медведицы?

Подняли ребята головы и сразу отыскали глазами звездный ковш. Это по нему они находили дорогу в лагерь, когда шли с ночной вылазки во время «Зарницы».

— Видите верхнюю правую звезду в чашке ковша?

— Видим…

— Это альфа Большой Медведицы. Мы возьмем ее себе на память… И каждый месяц пятнадцатого числа в десять часов вечера, пусть каждый взглянет на эту звезду и вспомнит друзей-орлят. В этот миг мы всегда будем думать друг о друге. Пускай каждый, глядя на звезду, спросит себя: честно ли я живу? Не изменил ли орлятскому званию?

Алька стоял рядом с Димкой и смотрел на звезду. Ему стало хорошо и спокойно, но грусть его не прошла.

Завтра эта грусть станет еще сильнее. Когда начнут один за другим уходить автобусы. Последний взмах руки, последнее обещание писать каждый день (в этот миг ты веришь, что так и будет). Может быть, ты даже заплачешь. Это бывает. Не только девочки, но и мальчишки плачут иногда при расставании. Тут уж действительно ничего не поделаешь.

Но стоп? Сквозь собственные слезы подумай, Алька, о том, кому сейчас еще горше, чем тебе.

Подумай о вожатом. Тебе повезло: ты и представления не имеешь, что значит остаться в пустом лагере, когда разъехались ребята.

Опустела, замерла звонкоголосая страна. Темный вечер над корпусами. Окна светятся редко-редко, одно из десяти. Где-то бренчит гитара, но не так, как обычно, а потерянно и сиротливо.

Идет вожатый по палатам, мимо кроватей, которые еще, кажется, хранят тепло ребячьих тел. Идет и думает: вот здесь Алёшка лежал, здесь Саша, а здесь Валерка. А здесь маленький Андрейка в первую ночь плакал, по дому заскучал. А это Володина кровать, вон под ней еще шнурок от его ботинка валяется…

Шагает вожатый по палатам, один. Не идет к товарищам. Потому что у товарищей тоже невесело на душе. Каждый вспоминает своих тех, к кому за этот месяц, сердцем прикипел.

Опустел лагерь. На целых три дня. Потом снова придут автобусы, полные шумных незнакомых пассажиров, и все начнется сначала. Ты думаешь, эта мысль утешает вожатого? Не очень. Он полюбит тех ребят так же, как полюбил тебя, и Димку, и всех твоих друзей, но эти ребята не заменят ему вас. И он не забудет вас. Так же, как и всех других.

Я слышал не раз от вожатых в «Орленке» и в лагерях, похожих на него:

— К черту! Нельзя же так! Каждый раз сердце пополам раздираешь. Последнюю смену работаю и ухожу!

Они не уходят. Потому что они очень нужны тебе и таким, как ты, Алька. Они очень нужны, комиссары в красных галстуках, им нельзя уходить.

Им вообще многое нельзя. Нельзя хмуриться и быть скучным, если даже очень скверно на душе. Ведь если хмурится вожатый, сразу невесело делается отряду. Нельзя уставать. Нельзя ни на минуту забыть, что он' вожатый, командир. И что бы там ни случилось, в восемь утра, на линейке, когда раздается команда «Барабанщики — марш!», вожатый стоит в шеренге сводного комиссарского отряда. Ему открывать сейчас торжественный марш дружины, ему начинать день.