Ветер удачи - Павел Молитвин

Девушка сжала голову руками. Она не хотела вспоминать рассказы Дадават и Бокко. Не хотела думать о том, что сделали настатиги с Нганьей, но пронзительные крики, стоны и жалобные стенания подруги продолжали звучать в ее ушах, и никакими разумными доводами заглушить их невозможно. Да и не было у нее этих самых доводов, ибо желтоглазый виновен во всех бессмысленных, диких жестокостях, продолжавшихся твориться в Городе Тысячи Храмов после смерти Димдиго. Это было очевидно. И все же Ильяс не хотела, не могла в это поверить. Уж очень хорошо она помнила, как он с отвращением к ненужной жестокости произнес в храме Балаала: «К лицу ли нам проливать кровь невинного младенца?» Но если это было не к лицу заговорщикам, у которых имелись веские причины уничтожить нежелательного свидетеля или даже соглядатая, то тем паче не к лицу, да и незачем, новоявленным правителям империи, на чью власть никто не собирается и, увы, не способен покуситься. Однако же кровь невинных льется. Зачем? Кому это надобно?

Нет, она явно чего-то не понимает, а Таанрета не спросишь — вон он опять начал метаться на постели и отдавать приказы идущим на штурм дворца воинам.

Девушка, склонив голову, прислушалась к хриплому шепоту больного. Ну так и есть.

— Мосты… Надо занять мосты… Почему не стреляют лучники?.. Дорогу! Освободите мне дорогу… Валихамун, дай мне твои ножи! Дети кидают их лучше тебя… Фанкел! Фанкел, не подпускай их к лестнице!.. — Желтоглазый замолчал, а затем хрипло и надсадно крикнул чуть слышным шепотом: — Назад! Назад, прах вас подери!.. Сочейросы обойдут нас с тыла… Смрадные колдуны… Они вырвали победу у нас из рук…

— Тихо, родной мой. Тихо. Дворец взят, Димдиго убит. — Ильяс не заметила, как очутилась подле ложа Таанрета, и удивилась, услышав собственный голос, ласково шепчущий: — Все плохое уже позади. Мы победили. Обитатели столицы были счастливы избавиться от самозваного императора.

— Счастливы… Ложь, ложь… Опять ложь!.. Все никогда не могут быть счастливы… — просипел, лязгая зубами, желтоглазый, сворачиваясь в клубок и зябко охватывая себя руками за плечи.

Уходя к Нганье, Уруб предупреждал, что приступы болотницы будут возобновляться, и посоветовал прислать в комнату служанку, дабы та поила больного целебным отваром и растирала снимающим жар маслом, но Ильяс была так погружена в свои мысли, что забыла последовать совету лекаря. Да и не хотела она подпускать кого бы то ни было к желтоглазому. А вернее, не хотела уходить от него сама.

Налив в чашу отвар, она заставила Таанрета сделать несколько глотков, закутала поплотнее в одеяло, но, несмотря на жаркий вечер, его продолжал колотить озноб. «Не очень-то помогло ему это душистое масло, да и отвар тоже», — подумала девушка, не в силах решить, стоит ли еще раз растереть желтоглазого или лучше притащить пару дополнительных одеял. Придя к мысли, что лекарю все же виднее, она открыла бутылочку с маслом, попыталась стянуть одеяло с больного, но тот вцепился в него изо всех сил и сипло пожаловался:

— Холодно! О, как мне холодно!..

Мгновение форани колебалась, а потом легла подле Таанрета и прижала его к себе, стремясь утешить и обогреть одновременно. Гладя его влажные, слипшиеся волосы, она шептала ему ласковые, бессмысленные слова, успокаивая, словно больное дитя или отнятого от матери щенка, догадываясь, что желтоглазого мучит не только болотница, но и одиночество. Доказательством этому было то, что, когда его скрутила болезнь, он не нашел ничего лучшего, как обратиться за помощью к почти неизвестной ему девушке. Но и помимо этого, видимо, были какие-то неразрешимые вопросы, заставлявшие его то метаться и скрежетать зубами, то вновь сворачиваться в позе эмбриона, словно желая спрятаться от бурь и потрясений внешнего мира. Однако облегчения это не приносило, ибо бури бушевали и в его душе и от них-то скрыться он не мог, даже погрузившись в болезненное забытье.

Когда Таанрет в очередной раз взбрыкнул, с душераздирающим стоном сдирая с себя одеяло, будто липкую, мешавшую ему дышать паутину, девушка подкатилась под его пышущий жаром бок, обнимая, уговаривая и чувствуя, что вот-вот разрыдается от жалости и невозможности помочь этому измученному человеку. Ильяс понимала, что стоит ему взмахнуть рукой — и шмякнется она на пол и будет выглядеть в собственных глазах дура дурой со своим детским состраданием, неумением помочь и стремлением все же во что бы то ни стало облегчить чужое страдание. И была страшно удивлена, ощутив, как обмякают и расслабляются от ее ласковых объятий и поглаживаний напряженные, бугрящиеся, как корни деревьев, мускулы рук. Как мягчает и расправляется сведенное судорогой ненависти и боли лицо, утихает бьющая желтоглазого дрожь.

— Уньян… Маленькая моя Уньян… Я верил, что ты жива… — пробормотал Таанрет, переставая наконец дергаться и метаться, подобно попавшему в западню зверю.

«Уньян?» — мысленно повторила девушка, цепенея от обиды и разочарования. Значит, он принимает ее за какую-то Уньян… Где-то она уже слышала это имя. Ах да! Так звали, по словам Кальдуки, дочь Валаматмаха! Значит, Таанрет всего лишь зовет сестру!

— Да-да, я тут. Я рядом. Я с тобой… — Она продолжала ворковать что-то бессмысленно-успокаивающее, и дыхание Таанрета стало выравниваться. Вот он погладил ее волосы, некоторое время, словно выйдя из дремы, вглядывался в Ильяс затуманенными, ничего не видящими глазами и, так и не поняв, что подле него лежит вовсе не сошедшая с ума в подвалах императорского дворца сестренка, вздохнул и прижал ее голову к своей груди. И она, как это ни странно, ощутила, как и на нее тоже нисходят покой и умиротворение.

За окном стало совсем темно. Целебный отвар оказал свое действие, и тело желтоглазого перестало источать болезненный жар Он погрузился в глубокий, спокойный сон, и Ильяс начала осторожно выбираться из-под одеяла. Она не хотела, чтобы кто-нибудь из служанок или рабов застал ее в таком двусмысленном положении, но, как только попыталась отодвинуться от Таанрета, рука его напряглась и притянула девушку к себе.

— Пусти, — жалобно попросила Ильяс, норовя выскользнуть из братских объятий желтоглазого. Он не ответил и, конечно же, не услышал ее.

— О Нгура, этого мне только не хватало! — прошептала форани, решив, что Мутамак непременно заглянет сюда и тогда наслушается она от нее упреков и наставлений. Не желая, однако, будить больного, девушка подождала, пока его рука расслабится, и вновь попробовала соскользнуть с ложа.

И снова его рука напряглась, превращаясь в подобие стального капкана.

— Ну пусти же ты меня, чудище сильнорукое! — взмолилась Ильяс.