Синдикат - Дина Рубина

— …а что с?..

— …вот именно… Священника немцы прикончили случайно, по ошибке. Приняли его за… собственно, за того, кем он был… Вот так-то… Да… постой, я еще раз прочту эту замбуру… — и он опять забубнил по-русски те несколько фраз, которые я накатала для него за десять минут.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Где список выступающих, по которому Клара будет объявлять?! Где список, кто его составлял?! Кто за кем идет?!

По огромному фойе концертного зала «Родина» бегал Митя, мальчик господина Оболенски.

Костян возился с техникой, мы раскладывали повсюду наши газеты «Курьер Синдиката» — непременную нашу кладь. Так у бедуина, главное — его цветастый тканый мешок, что перекидывает он через спину ослика.

Уже металась где-то вокруг Галина Шмак, заставляя встречных наговаривать ей на диктофон впечатиления. Отовсюду — то из-за кулис, то из фойе, то из оркестровой ямы, то с колосников раздавались «Куплеты тореадора», и голос Галины, усиленный замечательной акустикой концертного зала, гремел:

— …а почему финский смеситель когда договаривались на немецкий и в позапрошлый четверг я тоже уже была на Тишинке и искала обои в деликатный цветочек тем более что по пятницам у меня идет такая верстка всех материалов что дым из ушей и Алешка паршивец в самый момент прикинулся с гриппом так я одна на всех и козлы в типографии туда же…

Уже явились рядовые спецроты Фиры Будкиной во главе с командиром. Они чинно разгуливали по фойе, рассматривая нашу выставку и фотографии певцов и актеров на стенах («смотри, тут она просто куколка, а ей ведь хорошо за семьдесят…»), и были абсолютно спокойны: я распорядилась выдать старикам билеты из золотого запаса — в первом ряду, где обычно сидит чиновный цвет еврейских организаций.

— Где последний вариант списка, тут явились от Козлоброда с требованием ликвидировать Колотушкина, а господин Оболенски заявляет, что…

— Митя, — перебила я, — отвалите от меня с этой чушью. Списки у Клары, она утверждает, что у нее последняя версия…

— Что-о?! Где ж эта… эта…

Он ускакал вниз, потом возник на лестнице и взвился на третий этаж. Клары нигде не было…

Появился мой Слава, который за руку вел диковинную птицу — израильскую певицу Моран Коэн, похожую, как и все восточные евреи, — то ли на индианку, то ли на таитянку… Она шла, с заплечным мешком, в каком-то длинном платье, вернее — цветастом оборванном сари, — как ребенок, вцепившись в Славину руку и оглядываясь вокруг с видом Али-Бабы, угодившего в пещеру к разбойникам.

— Очуметь можно, — сказал мне Слава. — Чисто канарейка: пела всю дорогу, и все непонятное, тычет пальцем в окно, ахает, вскрикивает, как блажная, всему удивляется, и все поет, поет… Вы уж с ней поговорите по-вашему, Ильинишна, а то у меня опасение, как с тою птичкой — как бы концы не отдала. Может, корма насыпать, водички дать, погреть ее как-то?

Костян сказал ему:

— Разбежался, — погреть!..

— Хай, Моран, как дела, как доехала, все в порядке?

Услышав родной язык, она вскрикнула, обняла меня и… запела… Господи, вот этого мне еще тут, посреди всей этой замбуры, не хватало: возиться с непосредственностью творческой сабры.

— Мне надо распеться, надо проверить микрофоны, я сегодня в форме, хочу петь часа два!

Я испугалась. Поющей сабре по программе выделили пять минут. Со страшным скрипом.

— Знаешь, к сожалению, сегодня много выступающих, большая торжественная часть.

— Отлично, я буду сопровождать все выступления тамбурином!

Она проворно скинула с плеча мешок, извлекла оттуда тамбурин и стала распеваться прямо в фойе — сначала негромко, потом все более воспламеняясь. Постепенно вокруг певицы стала собираться публика, и она, улыбаясь, подмигивая каждому, замечательно легко и устремленно двигаясь по кругу, гибкими своими руками ритмично выколачивая из тамбурина дробь, запела уже во весь голос. Маша побледнела и схватилась за голову.

— Дина, — заметила Женя, — а у нас намечается довольно веселый Вечер Скорби…

Вокруг собралась уже приличная толпа зрителей, не очень близко знакомых с культурой восточных евреев. Приглашенные на Вечер Памяти и Скорби, они с обалделыми лицами глядели на блиц-представление пестрой раскованной бродяжки.

— Эт что это? Цирк? Шапито? — спросил кто-то рядом со мной.

— Да кто ж ее знает… По-туркменски поет, что ли… Лиза, может, мы не туда пришли?

Наконец мне удалось вклиниться между песнями восточной дивы, утащить ее в гримерку, послать Женю за бутербродами, чтобы покормить прелестную эту, ни в чем не виноватую девочку. Не переставая щебетать, она достала из того же заплечного мешка какие-то свои, совсем воздушные, лоскуты, и сбросила туфли, и без того слишком легкие для этого времени года в Москве.

— Понимаешь, исполнять это надо босиком, а иначе страсть не рвется наружу… Босые ноги — символ обнажения души, искренности чувств, я буду петь сегодня до ночи, нет, до утра!..

В сильной тревоге я вышла из комнаты и, проплутав по темному коридору, неожиданно оказалась за сценой, где в самом разгаре шла дикая свара между Митей и президентом общественного фонда «Узник». В полутьме кулис за ними возвышался бледный Козлов-Рамирес, пытавшийся встрять с какой-то своей заботой, и каждый раз отпихиваемый крепкой рукою Клары.

— Кто вам сказал, что первым выступает Козлоброд?! С чего вы это взяли?! — кричал Митя, потрясая своей версией списка. — Господин Оболенски немедленно покинет зал и вычтет с вашей забегаловки все наши деньги!

— А если Козлоброд не прочтет первым кадиш, то деньги вычтут они! — кричала Клара. — Мы все уже обсудили, вы одобрили, и ваш Оболенски одобрил! Колотушкин должен приветствовать, а Козлоброд читать кадиш.

— Минутку!!! Что тут у вас написано — Главный раввин России?!

— А кто? А что? А кто он, — хрен моржовый?!

— Он — по версии РЕЗа ! Ре-За!!!

— Версия-шмерсия!!! Какая разница, что вам — жалко, назвать его Главным раввином?

— Но по нашей версии, Главный раввин — Манфред Григорьевич, а если вам угодно главного — Козлоброда, то и оставайтесь с ним, но впредь никогда не обращайтесь в УЕБ за финансированием ваших проектов!

— Постойте! Постойте, Митя, мы все сейчас перепишем, как надо, мы все ула-а-а…

Тут опять встрял Козлов-Рамирес со своим списком в руках, тыча его Кларе. Та отпихнула Рамиреса, и, потрясая своим списком, с воем помчалась хватать Митю за пятки…

Я сказала Козлову:

— Там ваша протеже, в 16 комнате, слева по коридору. Пожалуйста, объясните ей, что сегодня не ее сольный концерт. И вообще, займитесь девочкой. Она полна энергии.

— Да-да, — засуетился Рамирес, — сейчас, немедленно… Понимаете, чует мое сердце, что сегодня не обойдется без неприятностей. Ведь если Посол не выступит первым, то…

— Ну да, он в вас швырнет чем-нибудь тяжелым… Вы, кстати, обратили внимание на достойнейшую позицию моего босса? Он единственный не трясется за свое место в списке, и вообще…

…я хотела добавить — и вообще, с большим удовольствием сегодня запек бы мясо по-венгерски… но вовремя остановилась.

— …и вообще, вы, конечно, помните, что Клавдий должен выступить непосредственно после Посла и ПЕРЕД Козлобродом?

— Боюсь… — сказал Рамирес, — боюсь, что… в моей версии списка…

Опять промчались мимо Клара и Митя, на ходу что-то чиркая карандашом в своих бумажках. За ними, пыхтя и приговаривая: — …нет, позвольте, позвольте, согласно договоренности, в нашей версии списка… — поспевал Миша, бухгалтер ОРЕРа, кассир в кошерной их лавочке.

— Каким номером Клавдий? — крикнула я им вслед, но они уже испарились…

До начала вечера оставалось пять минут. Я осторожно выглянула из-за кулис в зал: он был почти уже полон. В первом ряду торжественно восседала Фира Будкина, окруженная своими кавалергардами.

Я пошла встретить отца Сергея из фонда «Мир всем религиям», а заодно и Клаву…

Отец Сергей Коноплянников уже бродил по фойе и — в черной своей рясе, с большим серебряным крестом на груди — совершенно выпадал из толпы зрителей. Был он худ и высок, порывист, с молодыми седыми волосами вдоль щек; славился своим подчеркнутым и всюду декларируемым юдофильством, из-за которого, по слухам, давно пребывал в опале в епархии… В своем фонде он то и дело организовывал какие-то конференции и прочие гуманистические круглые столы, которые часто заканчивались скандалами и потасовками (но он не оставлял стараний). Раза два мы с ним объединяли усилия и проводили межконфессиональные семинары, часто я приглашала его на наши тусовки, особенно музыкальные или литературные: отец Сергей был меломаном и вообще, вполне светским, интеллигентным человеком. Он даже иврит немного знал, что сближало его с израильтянами, участвующими в наших семинарах. Единственно, что всегда смущало в разговоре с ним, — явная нехватка у него зубов. Но и это лишь говорило о его весьма скудном жалованье и бесконечной порядочности…