Революция и семья Романовых - Иоффе Генрих Зиновьевич

Обсудив положение, Соловьев, Н. Седов и С. Марков установили, что ко времени прибытия последнего в Тобольск, т. е. к марту 1918 г., в деле подготовки заговора по освобождению Романовых было достигнуто следующее: налажена прочная связь с «заключенными» в губернаторском доме; в Тобольске и ближайших к нему окрестностях сформированы группы «верных людей» и от Тобольска до Тюмени созданы «перевалочные пункты» на случай побега; установлен контроль над телефонами Тобольского Совета и «отряда особого назначения»[447].

Большую помощь заговорщикам оказывал тобольский епископ Гермоген. Он наладил контакт с местным контрреволюционным «Союзом фронтовиков», во главе которого стояла некая темная личность по фамилии Летемин. В кассу этого «союза» Гермоген пожертвовал 4 тыс. руб. «Союз», вспоминал тобольский большевик И. Коганицкий, «занял по отношению к Совету (тогда еще меньшевистско-эсеровскому) определенно враждебную позицию, угрожая арестовать исполком и захватить власть в свои руки, а Совет распустить…»[448] С другой стороны, Гермоген поддерживал контакты с некоторыми духовными сановниками в Москве и Петрограде, в том числе с патриархом Тихоном. Еще в ноябре 1917 г., сразу же после избрания Тихона на патриарший престол, Гермоген просил его поддержки в деле оказания помощи царской семье. По воспоминаниям С. Маркова, Тихон тогда ограничился передачей своего благословения бывшему императору, а от прямого содействия в освобождении Романовых отказался[449]. Но имеющиеся данные свидетельствуют о том, что Тихон поддерживал какие-то законспирированные связи с теми монархистами, которые тянулись к Тобольску, и некоторыми из Романовых[450]. Например, он состоял в переписке с сестрой бывшей императрицы Елизаветой Федоровной, которая постриглась в монахини после убийства Каляевым ее мужа великого князя Сергея Михайловича, а в начале 1918 г. находилась в Екатеринбурге и Перми, откуда переписывалась с царской семьей.

Во всяком случае, Романовы были хорошо осведомлены о роли Тихона, Гермогена и креатуры последнего – Алексея Васильева. 23 января 1918 г. Александра Федоровна писала Вырубовой: «Священник этот (А. Васильев. – Г.И.), энергичный, преданный, борется за правду, очень милое лицо, хорошая улыбка… Он известен среди хороших людей, потому его от нас убрали, но может быть и лучше, так как он может больше делать теперь. Епископ (Гермоген. – Г.И.) за нас и патриарх в Москве тоже, и большая часть духовенства»[451]. За день до этого бывшая царица писала Вырубовой о Гермогене: «Гермоген каждый день служит молебен у себя для папы и мамы» (т. е. для Николая и Александры Федоровны)[452].

По мнению многих лиц из окружения Романовых в Тобольске, уже в начале 1918 г. обстановка здесь была такова, что организация бегства бывшего царя и его семьи не представляла особых трудностей. «Никогда еще, – пишет П. Жильяр, – обстоятельства не были более благоприятными для бегства, т. к. в Тобольске еще нет представителя правительства большевиков… Было бы достаточно несколько энергичных людей, которые действовали бы снаружи по определенному плану и решительно. Мы неоднократно настаивали перед государем, чтобы держаться наготове на случай всяких возможностей»[453]. Жильяр не сомневался в том, что с помощью полковника Кобылинского было нетрудно «обмануть наглый и в то же время небрежный надзор наших стражей»[454]. Такого же мнения придерживалась и Т. Мельник-Боткина, дочь упоминавшегося нами царского врача Боткина, также жившая в Тобольске. По ее свидетельству, дело дошло до того, что солдаты одного из взводов «отряда особого назначения» сообщили полковнику Кобылинскому, что в свое дежурство они «дадут их величествам безопасно уехать»[455].

Глава V

Петроград – Москва – Тобольск

26 октября 1917 г. в результате вооруженного восстания рабочих, солдат и матросов Петрограда, руководимого Военно-революционным комитетом Петроградского Совета, Временное правительство было свергнуто. Когда группа красногвардейцев и революционных солдат вошла в Малахитовый зал Зимнего дворца, чтобы арестовать министров, Керенского среди них не оказалось. Еще утром 25-го на автомобиле под американским флагом он бросился в Псков, в штаб Северного фронта, чтобы побыстрее «протолкнуть» оттуда к столице карательные войска. Однако командующий Северным фронтом генерал В. Черемисов явно не торопился помочь Керенскому – главе правительства и верховному главнокомандующему. Что же определяло этот «саботаж»? Сам Черемисов позднее утверждал, что еще в середине октября (когда он уже был командующим Северным фронтом) Керенский уверил его, что в случае «выступления большевиков» с ними «справятся» части гарнизона, вследствие чего штаб фронта заранее не готовился к карательному походу на Питер[456]. И все же, скорее всего в «саботаже» Черемисова сказалось желание командных «верхов» избавиться от опостылевшего Керенского, умноженное на понимание его обреченности. У Черемисова к тому же были достаточно сложные отношения с Керенским. Он, несомненно, не забыл, как Керенский летом 1917 г. фактически взял сторону нового главковерха Корнилова, отказавшего Черемисову в назначении на пост главкома Юго-Западного фронта. Тогда этот конфликт приобрел очень острый характер.

Так или иначе, но лишь с помощью комиссара Северного фронта меньшевика В. Войтинского Керенскому удалось двинуть на Петроград несколько сотен 3-го конного корпуса под командованием генерала П. Краснова. Произошло то, чего не мог добиться Корнилов: в конце августа двинутый им на Петроград тот же 3-й конный корпус (только под командованием генерала А. Крымова) по приказу Керенского был остановлен; теперь сам Керенский вместе с Красновым, сменившим застрелившегося в корниловские дни Крымова, вел карательные части корпуса на Петроград. Но, как и тогда, до Петрограда «воинство» Керенского – Краснова не дошло. Под Пулковым оно было разбито советскими войсками и отброшено в Гатчину.

…Все теперь казалось Керенскому каким-то странным сном с быстро менявшимися, мелькавшими картинами, которые переворачивала чья-то невидимая рука. Закрыв глаза, он лежал на кушетке в одной из комнат верхнего этажа Гатчинского дворца, напряженно прислушиваясь к неясному гулу, шедшему снизу. Он знал, ему уже сказали, что там идут переговоры красновцев с прибывшими в Гатчину большевистскими матросами во главе с П. Дыбенко. Ему были известны и условия: его, Керенского, выдадут в Петроград в обмен на пропуск казаков на Дон с оружием и лошадьми.

Страх чем-то липким и холодным накатывал на сердце и мозг, обессиливая тело. Казалось, невозможно встать, невозможно пошевелить ни рукой, ни ногой. Лежать, неподвижно лежать, проваливаясь в какую-то бездну, в забытье… Керенский не пытался бороться с этой «черной меланхолией». Приступы ее бывали у него и раньше, и он знал, что она приходит и уходит сама…

Отворилась дверь. Без стука вошел генерал Краснов. Вежливо, но очень настойчиво заговорил о том, что дела плохи, что Керенскому нужно ехать в Петроград, может быть, даже в Смольный, попытаться «договориться». Краснов уверял, что опасности не будет: он даст охрану. Иначе – ни за что нельзя ручаться: имя Керенского вызывает сильное раздражение и озлобление у казаков; в таких условиях невозможно не соглашаться на перемирие, которое предлагают большевики[457]. Краснов говорил, что оно будет всего лишь тактическим маневром: подойдут пехотные части с фронта и борьба возобновится.