Версия Барни - Мордехай Рихлер

Да, но не раньше, чем она написала в его канцелярию, умоляя прислать официальную бумагу, которая теперь и висит в рамочке у них в гостиной.

— …Она очень утонченная дама, и я буду признателен, если в будущем вы воздержитесь от уснащения вашей речи всякого рода словесными сорняками — во всяком случае, когда сидите за нашим столом. Полагаю, это окажется не слишком обременительно для столь благородного юноши.

Задним числом я понимаю, что и в нем было много такого, за что человека следует уважать. Например, во время Второй мировой войны он служил в танковых частях в чине капитана и дважды упоминался в сводках новостей с фронта. Это ведь как посмотреть. Такое признавать не очень приятно, но многие из тех, кто для либералов вроде меня не более чем мишень для насмешек — например, армейские полковники (у, туловища замшелые) или глуповатые выпускники частных школ, ставшие завсегдатаями пригородных гольф-клубов (до чего банальна их болтовня — просто уши вянут), — как раз и приняли на себя удар войны 1939 года, как раз они-то и спасли западную цивилизацию, тогда как Оден, этот будто бы бесстрашный борец-антифашист, сбежал в Америку, едва лишь варвары замаячили у ворот. [Работая над отцовской рукописью, я ограничивался корректировкой фактов, вписыванием недостающих имен, мест или дат в тех случаях, когда память его подводила, но тут мне случайно попалась книга Питера Ванситтарта «В пятидесятые» (Джон Мюррей, Лондон, 1995), и в ней мое внимание привлек следующий пассаж на с. 29:

В 1938 году один замшелый полковник, про которого мы, хихикая, говорили, что одну ногу он потерял при Монсе, вторую у Ипра, третью на Марне, а последние остатки мозгов ему вышибло на Сомме, вдруг возьми в разговоре со мной да и выдай: «Твой мистер Оден Гитлера, конечно, недолюбливает, но вот пойдет ли он со мной бить мерзавца?» Многие из тех, кого Оден высмеивал — полковники, дебиловатые выпускники частных школ, завсегдатаи пригородных гольф-клубов, скучные посредственности, благонравные, но тупые начальники — спасли западную цивилизацию. Теперь, когда стало известно, что, завидев варваров у ворот, Оден тут же отбыл в Америку, в моих глазах его репутация борца-антифашиста несколько пошатнулась.

Мне не хотелось бы считать, что к тому множеству грехов, за которые отцу предстоит ответить, следует добавить еще и плагиат. Все-таки я предпочитаю думать, что Кейт права, настаивая на том, что это добросовестное заблуждение. [«Такого не может быть, — говорит она. — Наверняка папа, роясь в картотеке, ошибочно принял выписанную им мысль Ванситтарта за одну из своих собственных». — Прим. Майкла Панофски.]

Репутация моего тестя в деловом мире была безупречна. Он был верным мужем и любящим отцом Второй Мадам Панофски. Всего через год после нашей женитьбы заболев раком, все последние месяцы изнурительной борьбы с болезнью он держался с достоинством и показал себя не меньшим стоиком, чем любой из так восхищавших его героев Д. А. Генти[230]. Должен сказать, что мои отношения с семейкой Ложных Белых начинались не вполне удачно. Взять, к примеру, хотя бы момент знакомства с будущей тещей, состоявшегося в «Ритц гарденз» за ланчем à trois[231], организованным моей предусмотрительной невестой, которая накануне вечером не один час меня муштровала.

— Ты не должен перед ланчем пить больше одной рюмки.

— Ий-есть, сэр!

— И, что бы ты ни делал, ни в коем случае не насвистывай за столом. Абсолютно чтобы никакого за столом свиста! Она этого не выносит.

— Но я же и так никогда за столом не свистел!

К вящему нашему ужасу, супруге Ложного Белого не понравился уже сам стол.

— Надо мне было мужа попросить забронировать вам столик, — процедила она сквозь зубы.

Трудности начались сразу же, разговор не клеился, мадам Ложный Белый долго изводила меня тем, что требовала отвечать на самые нескромные вопросы о моих родителях, моем прошлом, моем здоровье и моих перспективах, пока я наконец не вытащил всех нас на более безопасную территорию: как раз только что умер Сесиль Блаунт Де Милль[232], и замечательно сыграл Кэри Грант в фильме «К северу через северо-запад», а еще вот-вот ожидался приезд Большого театра. Мое поведение было примерным — во всяком случае на четыре с плюсом, — пока она не сообщила мне, что ей несказанно понравился «Исход» Леона Юриса[233]. Тут я ни с того ни с сего принялся вдруг насвистывать «Марш конфедератов».

— Он свистит за столом?

— Кто? — насторожился я.

— Вы.

— Да никогда в жизни. Ёк-каламокала, неужели?

— Он не хотел, мамочка.

— Я извиняюсь, — сказал я, но, когда принесли кофе, я уже так разнервничался, что вдруг поймал себя на том, что вовсю насвистываю тогдашний хит сезона: «Красная-ап — помада — тырыдыры — на воротничке». Стоп! — сказал я себе. — Не понимаю, что на меня нашло, — сказал я окружающим.

— Я бы хотела внести свою долю в оплату счета, — проговорила моя будущая теща, вставая.

— Что ты, Барни об этом и слышать не хочет!

— Мы часто сюда ходим. Нас здесь знают. Мой муж всегда оставляет на чай двенадцать с половиной процентов.

А тут еще близился день, когда я должен был представлять моим будущим родственникам со стороны жены своего отца — ужас! Мать к тому времени была уже вне игры (хотя она и раньше моими играми не особенно интересовалась), угасала в частной лечебнице, едва ли что-либо соображая. На стенах ее комнаты висело множество фотографий — Джорджа Джесселя, Изьки Глотника, Уолтера Уинчелла, Джека Бенни, Чарли Маккарти, Милтона Берля[234] и братьев Маркс: Граучо, Арфо и — ну, вы поняли, этого, как его… [Чико. Но был ведь еще и четвертый брат — Зеппо, появлявшийся во многих фильмах. — Прим. Майкла Панофски.][235] Вот, прямо вертится на языке! Пускай вертится. В последний раз, когда я приходил навестить маму, она сказала, что санитар все время пристает к ней, пытается изнасиловать. А меня она называла Шлоймиком — так звали ее умершего брата. Я кормил ее шоколадным мороженым в стаканчике, ее любимым, заверяя, что оно не отравленное. Доктор Бернштейн сказал, что у нее болезнь Альцгеймера, но вы, дескать, не волнуйтесь, она необязательно передается по наследству.

Готовясь к визиту четы Ложных Белых ко мне домой, я вывел шариковой ручкой у себя на правой ладони большими буквами: НЕ СВ — напоминание о том, чтобы не свистеть. Купил правильные книги и разложил на видных местах: Гарри Голдена, биографию Герцля, фотоальбом «Израиль» и новый роман Германа Вука[236]. В кондитерской «Оделис» купил шоколадный торт. Поставил вазу с фруктами. Спрятал спиртное. Распаковал коробку с купленными утром жуткими фарфоровыми чашками и блюдцами и разложил приборы на пятерых, присовокупив к ним льняные салфетки. Все пропылесосил. Взбил подушки. Предчувствуя, что мать невесты найдет повод заглянуть и в спальню, я всю ее дюйм за дюймом обследовал, чтобы там не оказалось женских волос. Потом в третий раз почистил зубы, надеясь отбить алкогольный выхлоп. Когда мой отец наконец прибыл, миссис и мистер Ложный Белый вместе с их дочерью уже сидели в гостиной. Иззи был безупречно одет в костюм, который я подобрал для него в магазине «Шотландский горец», однако, в качестве жеста символического неповиновения, отец добавил к нему детальку от себя. Надел свою сногсшибательную фетровую федору с пришпиленной к ней нелепой разноцветной кистью, такой огромной, что она запросто сошла бы за метлу. Источал запах одеколона «олд спайс» и норовил предаться воспоминаниям о былых днях, когда он был постовым в китайском квартале.

— Мы были парни молодые, способные и быстро по-китайски всяких «мяо-сяо» нахватались. А вообще-то мы за ними по большей части с крыш приглядывали — что у них там на уме. И сразу видишь, где они курильню устроили: в доме все провонят, так они простыни сушиться на улице вывешивали. Ну-ка, Барни, будь другом, плесни-ка мне лучше виски, — сказал он, отодвинув чайную чашку от себя подальше.

— Да я даже не знаю, есть ли у меня, — натужно произнес я, делая ему страшные глаза.

— Ага, скажи еще, что нет угля в НьюкасТле, — сказал он, явственно произнеся довольно-таки лишнюю букву «т», — и снега в Юконе.

Что поделаешь, принес ему бутылку и стакан.

— А себе? Ты что — сегодня пить бросил?

— Не-не, я не хочу.

— Лехаим[237], — сказал Иззи и опрокинул в себя стакан; я смотрел с завистью. — Нам там и девчонки попадались — дурное дело нехитрое! Ох, бывали дни веселые… А теперь — Христос всемогущий! — возьмите среднюю франкоканадскую семью… не знаю уж, как сегодня, но в те времена у них было по десять-пятнадцать детишек, кушать нечего, и куда пойдешь? Вот они туда девчонок своих и посылали, а потом одна тащит за собой другую, и пошло-поехало, тут мы на хату с проверкой — понятно, да? — а там — Христос всемогущий! — четыре или пять китаёз и четыре или пять девок, причем главн' дело они как? — они ведь им курнуть давали, а то нет! Опиума тогда было хоть жопой ешь. Это я говорю про тридцать второй год, когда у нас на весь отдел был один автомобиль, двухместный «форд». — Иззи помолчал, потом хлопнул себя по колену. — Хы! Споймаем, бывало, пару жуликов — куда их деть? — мы их животами на капот и наручниками к стойкам лобового. Ррррыммм, ррррыммм — пое-ехали! Те так и едут на капоте, — понятно, да? — как дичь у охотников.