История моих животных - Александр Дюма

Когда пишут другие авторы, их поминутно останавливает необходимость найти какие-нибудь сведения, получить разъяснения, у них возникают сомнения, провалы в памяти, всяческие препятствия; его же никогда ничто не остановит; более того, привычка писать для театра дает ему большую ловкость и проворство в сочинении. Он изображает сцену так же быстро, как Скриб стряпает пьесу. Прибавьте к этому блестящее остроумие, неиссякаемые веселость и воодушевление, и вы прекрасно поймете, как человек, обладающий такими средствами, может достичь в своей работе невероятной скорости, никогда не принося при этом в жертву мастерство композиции, ни разу не повредив качеству и основательности своего произведения.

И такого человека называют “неким господином”! Но это означает неизвестного человека, никогда не написавшего хорошей книги, никогда не совершившего прекрасного поступка и не сказавшего прекрасной речи, человека, которого Франция не знает, о ком никогда не слышала Европа. Конечно, г-н Дюма в меньшей степени маркиз, чем господин ***, но господин *** куда больше “некий господин”, чем Александр Дюма!»

Я же говорил вам, дорогие читатели, что в литературе лучше иметь подруг, чем друзей!

XLII

ГЛАВА, ГДЕ ГОВОРИТСЯ О ФЕВРАЛЬСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ И О ТОМ ВОЗДЕЙСТВИИ, КАКОЕ ЭТА РЕВОЛЮЦИЯ ИМЕЛА НА ЖИВОТНЫХ И НА ЛЮДЕЙ

После политического отклонения от темы, сделанного нами по поводу моего путешествия в Африку, вернемся, если вам угодно, к нашим животным, которые — слава тебе, Господи! — совсем не думали о Палатах, и даже никогда о них не слышали.

Честные твари!

К счастью, Палаты, со своей стороны, совершенно не думали о моих животных, иначе, несомненно, оказав мне честь заняться мной, они оказали бы мне честь поговорить и о них.

Боже меня сохрани дурно говорить о поверженном человеке или о форме правления, переставшей существовать, но это было удивительное устройство — механизм, приводившийся в действие тремя пружинами, одна из которых звалась Моле, вторая — Гизо, третья — Тьер; он мог работать лишь при помощи одной из этих пружин, но, едва ее заводили, две другие сразу же ее останавливали.

Вы помните тот знаменитый счет из таверны, который принц Уэльский нашел в кармане пьяного Фальстафа:

«Индюшка — три шиллинга.

Гусь — два шиллинга.

Ветчина — один шиллинг.

Пиво — шесть шиллингов.

Хлеб — один пенс».

Так вот, наша конституционная политика в течение восемнадцати лет немного напоминала карточку Фальстафа:

Дела Моле — шесть лет.

Дела Гизо — шесть лет.

Дела Тьера — пять лет, девять месяцев и три недели.

Дела Франции — одна неделя.

Из этой недели следует вычесть три февральских дня, когда Франция сама занималась своими делами.

Когда-нибудь я расскажу о Февральской революции, как рассказал об Июльской; я принимал в ней менее активное участие, но, возможно, от этого только лучше ее увидел.

Но сейчас, как я сказал, речь идет о невинных созданиях, которые непричастны ни к одному падению правительства, ни к одному свержению трона; мы возвращаемся к Причарду, у которого осталось всего три лапы, который стал наполовину скопцом и только что — во время Февральской революции — потерял глаз.

Каким образом Причард, о ком не упоминается ни в двух томах Ламартина, ни в «Ретроспективном обзоре» г-на Ташро, потерял глаз во время Февральской революции?

Случилось ли это на бульваре Капуцинок? Или при наступлении на Разводной мост?

Причард потерял глаз, так как мне хотелось взглянуть, что происходит в Париже, а Мишелю — что происходит в Сен-Жермене. Собаке забыли сварить обычную похлебку и дать ежедневную порцию костей, поэтому Причард захотел, чтобы гриф поделился с ним своим пропитанием, а гриф, не лучше того, что терзал Прометея, не понимал шуток по поводу сердца, печенки или легкого и так ловко клюнул Причарда, что лишил его глаза.

Было трудно — если только не относиться философски к насмешкам охотников — использовать собаку в таком состоянии.

К счастью для Причарда, я не разделял мнения Катона Старшего, чья нравственность, признаюсь, не вызывает у меня восхищения; он говорил: «Продайте вашего коня, когда он состарится, и раба, если он немощен; чем дольше вы станете ждать, тем больше потеряете на том и на другом».

Я не нашел бы покупателя, если бы захотел продать Причарда, не нашел бы желающих принять его в подарок; мне оставалось сделать этого старого слугу, каким бы дурным слугой я его ни считал, просто нахлебником, ставшим инвалидом у меня на службе, наконец, другом.

Мне скажут, что река была всего в нескольких шагах, и я мог бы привязать ему камень на шею и бросить в воду.

Вероятно, Катон так и поступил бы. Но что поделаешь! Я не древний римлянин, и Плутарх, который расскажет о моей жизни, не преминет заметить современным слогом, что я мот, бездонная бочка, позабыв, конечно же, прибавить, что дно этой бочки я вышиб не один.

Вы скажете еще, что ничего не могло быть проще, чем заменить Причарда другой собакой, что мне достаточно было спуститься по склону холма, перейти по Пекскому мосту, войти в лес Везине, постучаться к Ватрену и купить у него хорошую легавую собаку, брака, какие обычно и бывают у нас, французских охотников, вместо английского пойнтера.

Но я отвечу вам — у меня всегда найдется ответ, — что я был хоть и не так беден, чтобы утопить Причарда, но и не так богат, чтобы купить другого пса.

Не стоит говорить, что в трескотне газет, называвшихся «Папаша Дюшен», «Гильотина», «Красная Республика», чисто историческая или художественная литература пребывала в глубочайшем упадке.

Итак, вместо того чтобы заниматься сочинительством, я основал газету под названием «Месяц» и сотрудничал с другой газетой — «Свободой».

Все вместе приносило мне тридцать один франк в день. Оставался еще Исторический театр, но он стоил мне сто, двести, а иногда — пятьсот франков.

Правда, я мог надеяться — поскольку вел в обеих газетах ожесточенную войну против господ Барбеса, Бланки и Ледрю-Роллена, — я мог надеяться, что в один прекрасный день сторонники этих господ меня прикончат.

В доме требовались большие перемены.

Я продал трех своих лошадей и два экипажа за четверть цены, в которую они обошлись мне.

Я подарил Ботаническому саду последнего из Ледмануаров, Потиша и мадемуазель Дегарсен. Я потерял дом, но мои обезьяны получили дворец.

После революций иногда обезьянам случается жить как принцам, а принцам — как обезьянам.

Разве что принцам удается напугать Европу, и тогда им оказывают честь, помещая в львиной клетке.