Чужак - Симона Вилар

Волдут чуть нахмурился.

— Тебе видней, Ясноок. Да только у твоей чернокосой радимички гордый рот и взгляд не из робких. И сильна она. Я это сразу понял, еще до того, как приказал ей уснуть. Даже чарам она не сразу поддалась, пришлось приложить усилие.

— Гм. — Торир чему-то усмехнулся. — Что есть, то есть, она редкая девка. Но я прикажу — послушает. Любит она меня, а кто послушнее влюбленной бабы? Я же давно продумал, для чего она пригодится. Зря, что ли, тащил ее за собой через земли: племен славянских?

И он улыбнулся такой задорной лучистой улыбкой, так пригож стал, что Волдут понял: его Ясноок знает, как влиять на женщин, его любая послушается. Наверняка уже не раз этим пользовался, раз так уверен. И все же… Волдут припомнил, как эта девушка отводила глаза, как устояла дольше других, кому он приказывал взглядом. Сложна она. Ну да варягу виднее. И он лишь сказал:

— Рискованную игру ты затеял, Ясноок.

— Не я — мы. Мы затеяли, Волдут. И чтобы это «мы» осталось в силе, сейчас, на заре, мы пойдем к Перуну и обменяемся перед его изваянием нашей кровью из чаши.

Он улыбался, и его выразительные глаза светились лукаво.

— Я побывал во многих землях, волхв, многое узнал, но не забыл обычаев перунников, которым обучался в дубравах над Днепром. Помню и то, что обменявшийся кровью на заре не посмеет предать. Иначе сам Перун отдаст его душу Кровнику. — И серьезнее добавил: — Ты нужен мне, Волдут. Ты и Олег Вещий. Я же сведу вас — тебя и Олега. Ради величия Перуна и силы славян.

На заре они пили воду с кровью перед златоусым идолом бога-громовержца, говорили зароки. Их никто не видел, никто не должен был знать об их уговоре. Вернувшись же к дубу, вновь все обговаривали, уточняли, пока Торир не решил, что пришло время будить Карину, готовить к намеченному. Но когда по ступеням-колодам он поднялся в недра дуба, то увидел, что оно пусто. Карины в дереве не было, даже лежанка, куда ее уложили, успела остыть.

Это был удар, едва не рассоривший их с волхвом. Торир упрекал Волдута в том, что тот не сумел как следует наложить чары на девушку. Тот же, в свою очередь, гневался, что воспитанник доверился девке, оказавшейся не такой преданной, как тот уверял.

— Одно знаю: она не выдаст, — настаивал Торир.

— Ты уверял и в том, что она послушна, — отрезал жрец. — Но в любом случае мои люди отыщут ее и уничтожат до того, как она начнет болтать. И клянусь в том…

— Не клянись!.. — остановил делающую клятвенный жест руку волхва варяг. Побледнел сильно. — Пусть ее ищут, Волдут. А найдут — мне доложат. И тогда я сам решу ее участь!

ЧАСТЬ II

ГОРЯНЕ

ГЛАВА 1

В Киеве стольном три возвышенности — их называли горами — носили имена князей-основателей града: гора Кия, уже звавшаяся Старокиевской, или просто Горой, Хоревица крутая и Щекавица, стоящая поодаль. Люди давно их заселили, особенно Старокиевскую и Хоревицу. А вот на Щекавице, долгое время бывшей выселком, только в последние годы раскинулись теремные дворы любимой жены князя Аскольда — Твердохлебы Киевны.

Да, побаловал отдельным теремом княгиню пресветлую варяг Аскольд. Он, бродяга с Севера, не мог не оценить, что брал в жены женщину древнего рода, восходящего к основателям града. А то, что она была вдовой скинутого им старого правителя, никого не удивило. Обычное дело, когда победитель вместе с доставшимся ему от предшественника добром получает еще и его вдову. Да к тому же Твердохлеба была хороша неимоверно и с годами красы своей не растратила. А то, что некогда поваляли княгиню пресветлую хирдманны[81] Аскольда — о том говорить было не принято. Да и забылось уже. Зато все знали, как лелеял и берег Твердохлебу князь, и любовь мужнину имела она при себе, как пояс с хозяйскими ключами.

Богатые терема выстроил на Щекавице для жены Аскольд: строения все из крепкого дуба собраны, резьбой да завитушками разукрашены, кровли высокие гонтом[82] покрыты, блестевшим на солнце, словно золотая чешуя.

Обычно жизнь в вотчине Твердохлебы начиналась лишь после того, как волхвы на горе Старокиевской в рог прогудят, объявляя полдень. До этого же здесь и челядь не шумела, и дружинники не галдели, и купцы не вкатывали на широкий двор возки с товарами. Все знали: любила подольше поспать суложь великого князя. Потому, когда на рассвете кто-то постучал у ворот, требуя впустить, было непривычно. Но пропустили. Да и как иначе, если стражи узнали крытый двухколесный возок княгини Милонеги, жены второго князя Дира Киевского и единственной дочери Твердохлебы.

Милонега позволила возничему спустить себя на землю и тут же заторопилась, почти побежала, стуча подкованными каблучками чебот[83] по плитам двора. Стражи невольно переглянулись, хмыкнули. Нет у супруги Дира Киевского ни капли той степенной важности и величия, как у их хозяйки. Маленькая, хлипкая, росточка неказистого. Модная, византийского кроя пенула[84] болталась на ней, как мешок, сбившись недостойно на одну сторону. И бегает, семенит ножками, словно девчонка дворовая, а не княгиня великая, которой уже двадцать годков проскочило, да и дочь родила мужу-то.

Но Милонега сейчас и впрямь спешила, торопясь к матери. И только взбежав на высокое крылечко с витыми столбами, все же постаралась придать себе некую степенность. Тиуну княгининому велела отвести ее прямо в спальню госпожи. У этого тиуна были вырваны ноздри (след наказания), и он мялся, задерживая раннюю гостью. Знал, как не любит Твердохлеба, когда ее до поры будят.

Милонеге-то что, пощечиной отделается, а у него и так уже лицо обезображено. Однако Милонега неожиданно сильно оттолкнула Управляющего, пошла по переходам, пока не постучала в расписные двери опочивальни, вошла, не дожидаясь.

И тут оробела. Темно и душно было в покоях матери, только храп клокочущий раздавался. Но не с ложа, шелками занавешенного, где высилась целая груда подушек. Ложе — это где мать Аскольда принимает. А так обычно спит Твердохлеба, словно какая чернавка, на топчанчике низком. Но тут княгиня о другом думает, она красу бережет, ибо, как обучили ее лекарки заморские, — упругость и гладкость кожи лишь на жестком ложе сохранить можно. Вот бы подивился Аскольд, если бы хоть раз свою желанную застал на топчанчике в углу. Да разве только это…

— Матушка, — потрясла за плечо княгиню дочь. — Очнись, родимая. Весть я тебе принесла.

Твердохлеба только зачмокала со сна губами. Во мраке ну и страшной казалась она Милонеге. Лица не видать из-за привязанных к щекам кусков сырой телятины. До бровей надвинут жирный колпак, полный сметаны с выжимками из трав, питающими волосы княгини. И все-то чтоб уходящую младость-красу сохранить. А для кого — для мужа, что ль, ненавистного? Видел бы он сейчас свою зазнобу превозносимую! А как негаданно нагрянет?