Жизнь. Кино - Виталий Мельников

Закончилось все это совершенно неожиданно. Хейфиц простудился и заболел, а мне после съемок поручил провести речевое озвучание. Именно на этом этапе, обычно, и уточняют сценарные невнятицы, мотивировки и противоречия. Здесь есть еще возможность отчасти смягчить актерские просчеты. Словом, именно на этом этапе окончательно редактируется картина. Почему Хейфиц доверил мне такую важную работу, я понял значительно позже, когда монтировал свой первый большой фильм. На этом этапе режиссеру, перешагнувшему, наконец, через все сложности, случайности и тяготы съемок, каждый эпизод, каждая клеточка-кадрик кажутся самыми важными и необходимыми. Мало кто решается недрогнувшей рукой изымать созданные тяжким трудом эпизоды. Их качество и значимость режиссер невольно измеряет количеством затраченного труда и волнений. Это естественный самообман. Во многих странах важной монтажно-редакторской работой занимается профессионал-монтажер. У нас своя традиция — у нас постановщик — единовластный хозяин отснятого материала. Во всяком случае, так было долгое время. В данном запутанном случае Хейфицу важно было сохранить «свежий глаз», оказаться над схваткой. При этом постановщик мог в любой момент поправить новичка и даже отстранить его. Мои неудачные, ошибочные действия для меня, хроникера и чужака, могли иметь тяжелые последствия в будущем. Но, все равно, я был глубоко благодарен Хейфицу за возможность «порулить», которую он мне тогда предоставил.

Премьера прошла скромно. Отзывы о фильме тоже были сдержанные. Хлебосольный Герман устроил пышный банкет, но за столом отсутствовал. Не было и Хейфица, который еще не вполне оправился от болезни. Только съемочная группа беззаботно гуляла и веселилась.

Слухи о моем нештатном участии в работе над «Днем счастья» дошли и до директора «Ленфильма» Киселева. Человек он был, как принято говорить, неоднозначный. В нем удивительно сочеталась безоглядная решительность с самой позорной трусостью. Илья Николаевич отсидел десять лет в лагерях и панически боялся любого начальства. На приемках новых картин в Смольном его трясло, он потел, заикался и соглашался с любой бредовой поправкой. Но у себя в кабинете Киселев преображался. С истинно цыганским темпераментом (Киселев был цыган) он играл сразу за всех артистов на худсоветах, режиссировал за всех режиссеров и анализировал за всех редакторов. «Эх, жаль! Времени нет, а то бы я сам сыграл!» — говаривал часто Киселев своим подчиненным актерам, режиссерам, сценаристам и т. д. В творческом экстазе он мог разбить в кабинете любимую вазу или спеть под гитару любимый романс. Тут у него не было соперников. При всем при этом, он был деловит и хитер.

— Вот что! — сказал Киселев, призвав меня в кабинет. — Мне летунов не нужно! Или оформляйся, как нормальный человек, в штат, или я с тобой по-другому буду говорить!

— Мы с вами никогда ни о чем не говорили, Илья Николаевич, — удивился я.

— Как это не говорили? Вот, у меня помечено, — Киселев ткнул пальцем в блокнот. — Семнадцатого в тринадцать ноль-ноль ты должен дать окончательный ответ.

Подобного разговора, конечно, у нас не было и пометки в блокноте тоже не было. Просто у Киселева была такая манера: захватывать собеседника врасплох и ставить его уже перед свершившимся фактом. Так, наверное, его родичи-цыгане продавали на ярмарках негодных лошадей простодушным крестьянам. Когда я вторично пришел к

Киселеву, он уже, оказывается, договорился с директором «Леннаучфильма» о моем переводе в штат «Ленфильма». И это происходило в то самое время, когда я еще мучался сомнениями и держал совет с родными. Ведь я, по выражению Ильфа и Петрова, был уже закоренелым «матрацевладельцем». Я был женат, обзавелся двумя дочерьми, ко мне переехала мать и «Зингер-полукабинет» уже был с почетом установлен в нашей новенькой хрущобе-распашонке. Теперь мне предстояло бесповоротно решить: начинать ли мне все сначала, кидаться ли в неведомое?

— А что я буду делать на «Ленфильме»? — спросил я у Киселева.

— Работать будешь, — сказал директор, — есть у меня кое-что на примете. Сегодня оформляйся — завтра приходи.

Я пришел назавтра и состоялся такой разговор:

Киселев: Поздравляю.

Я: Спасибо.

Киселев: Предлагаю тебе работу. Для начала короткометражку. Комедию.

Я: Спасибо.

Киселев: Но есть условие.

Я: Какое?

Киселев: Короткие сроки. Маленькая смета.

Я: Согласен.

Киселев: Но есть еще одно условие.

Я: Какое?

Киселев: Последнее, но главное. Сниматься у тебя будут собаки.

Я: Не понял.

Киселев: Чего же тут непонятного? Ты хроникер. Опыт работы с актерами у тебя маленький. Вот и начнешь с собак!

Подоплека этого разговора такова: некогда в план «Ленфильма» была включена короткометражка — экранизация рассказа Носова «Бобик в гостях у Барбоса». Плановики подумали и записали ее как мультипликацию. Но, во-первых, «Ленфильм» мультиков никогда не делал, а во-вторых, стоимость рисованного фильма очень высока. Теперь никто не знал, что с этой «плановой единицей» делать. Киселев принял волевое решение — пустить короткометражку в производство, как обычную, игровую. Тогда отдел труда и заработной платы запросил, по какой ставке платить артистам, приглашенным на роль собак. Ведь в сценарии фигурируют не какие-то безмолвные, второплановые собаки, а собаки-герои, у которых даже есть текст. Действительно, для большей художественности Носов дописал в сценарии своим героям внутренние диалоги-монологи: «А не попробовать ли мне колбаски? —подумал Бобик» или: «Побегу-ка я восвояси, — решил Барбос». Отдел зарплаты сразу понял, что за все эти чудеса нужно кому-то платить. Теперь они интересовались, сколько?

Я сказал, что не понимаю, как вообще такой фильм делать.

— А ты придумай, — парировал Киселев, — для того я тебя и пригласил, даже в штат взял. Если придумаешь — озолочу! То есть не то чтобы озолочу, но ты оправдаешь мое доверие. Все! Свободен!

Классический рассказик Носова все знают: комнатная собачка, в отсутствие хозяина — Дедушки, приглашает в гости дворового пса. Собачка хвастается, что все в доме принадлежит ей, угощает гостя разными вкусностями и собаки засыпают на хозяйской кровати. Возвращается Дедушка и устраивает псам выволочку. Я подумал, что поведение собак можно разделить на простейшие действия, а реакции вызывать искусственно, как это проделывал когда-то с цаплями наш астраханский егерь. Продуманно смонтированное сочетание реакций и поступков может, при известной изобретательности, создать иллюзию осмысленного, «разумного» поведения четвероногих.

По предложению Германа я проконсультировался с Лидией Ивановной Острецовой — талантливой дрессировщицей собак. Именно она работала на картине по сценарию Германа «Ко мне, Мухтар!». Острецова сказала, что в принципе, такая затея осуществима, «если найдем собак с характером и талантливых». Лидия Ивановна рассуждала о собаках, как о людях, и имела, как позже выяснилось, особый дар общения с четвероногими. Она не угрожала им и не ублажала. Она с ними разговаривала. Пустолайке она говорила просто: «собака, помолчи» и пустолайка замолкала. Если собака упрямилась, Острецова строго ей замечала: «не выпендривайся!» И собака смирялась. Как все это у нее получалось, никто понять не мог.