Закон души - Николай Воронов

Вчера вечером после долгого отсутствия я вернулся домой, и теперь город с его высокими домами, толстыми витринными стеклами, врезанными в чугунные рамы, с его запахом металлургической гари, звоном трамваев и храпом бульдозеров еще родней мне, чем был раньше. И все, кого вижу, дороги сердцу: и водопроводчики в измазанных глиной пиджаках, и каменщики с засунутыми за голенища валенок кельмами, и женщины, долбящие асфальт пневматическими молотками, и старушка, несущая под мышкой буханку свежего хлеба.

Вон и стеклянная вывеска переговорного пункта. Вспоминаю телефонистку Лену, умершую прошлой весной. Она была строгой, предупредительной, скрытной, телефонистка Лена. Занимала с матерью и сестрой комнатку. Любила парня из интерната молодых рабочих. Они собирались пожениться и снять жилье в «куркулях» — это название прилипло к поселку, где дома принадлежат частникам.

Приехала мать парня, не приглянулась ей будущая невестка.

«Кого взять хочешь? Ты высокий, красивый, а она коротышка, из семьи с малым достатком, и специальность имеет незавидную».

Парень запил, учинил драку, кого-то ударил ножом. Лена носила ему в тюрьму передачи. В тот день, когда его должны были судить, ее увезли в больницу. Она родила мертвую дочку, а через несколько часов и сама умерла.

Пуст переговорный пункт. Влажен обшарпанный пол. Стеклянные ромбы в дверях кабин темны. Телефонистка читает. Сидит за столом в клетушке, отделенной барьером от ожидалки. На столе коммутатор, к дубовому боку коммутатора прислонены, будто лестница, счеты, книжка талонов придавлена никелевой пластинкой. На стене карта Урала и таблица выполнения финансового плана. Имя у телефонистки, как и у той, трагической, — Лена. Здороваюсь. Она отрывает глаза от страницы. Они сияют ярче обычного.

— Ох и завлекательная книжка!.. — Лена сладко ежится. — Какие сознательные люди, эти мушкетеры! А сегодня я должна достать «Люди с чистой совестью». Я собиралась изучить украинский язык, поехать в Киев и поговорить с Вершигорой, да он, мне сказали, умер.

— Он жил в Москве.

— В Москве?.. Дак чего же я? Правда — у него была борода, как у Черномора?

— Почти.

— А у нашего гастронома низкие подоконники. И на эти подоконники собираются старики. Они тоже партизанили, только в гражданскую войну. Командовали ими Блюхер и братья Каширины. Вам, конечно, Москву? Ночью совсем не было слышимости: иней по всей линии. Недавно слышимость вроде стала налаживаться. Скоро должен прийти лейтенант. Он каждое утро девушке звонит, уговаривает приехать. Она не уговаривается. Хоть бы иней быстрей осыпался или растаял. Подождите, свяжусь с центральным переговорным.

Лена щелкает рычажком. Коммутатор глух. Она нетерпелива, уши ее гневно алеют. На шее, тонкой и смуглой, вздувается узловатая вена. Наконец на панели коммутатора вспыхивает голубым светом стеклянный квадратик.

— Девочки, дрыхнете вы, что ль? Дождетесь, напишу про вас в стенгазету.

Была бы Лена дурнушкой: подбородок тяжелый, губы крупные и рыхлые, — если бы не лучистые глаза и черная родинка между бровей.

Она передала мой заказ и закрыла лицо ладонями.

— Психическая я стала, чуть что, взвинчусь. Мама говорит: «Сутолока на нервы действует». А папа: «Не в том дело: заводского газу слишком много и, самое главное, радиоактивность повысилась на земном шаре».

Помолчали.

— Тезку-то свою вспоминаешь?

— Все там будем.

Неужели начисто угасла в ее душе боль, вызванная смертью подруги? А ведь так убивалась по ней весной, что стала худенькой и восковисто-желтой.

— Все там будем, — повторила она.

И я понял, что прошлогодние переживания постепенно привели ее к мысли, что за какой-то гранью времени то или иное страдание становится противоестественным.

Она, должно быть, спохватилась, что я могу заподозрить ее в черствости, и с вызовом посмотрела на меня: мол, как хочешь, суди обо мне, а лгать я не намерена, поскольку презираю поддельные чувства.

В коммутаторе затарахтело.

— Переговорный номер два. А, Даня… Я ж обещала позвонить после работы. Соскучился? Зачем? Потеха!

Трубка закачалась на крючке.

— Вы верите в любовь? — внезапно спросила Лена.

— Обязательно.

— А я не верю. Витаминов нет, микробов нет, любви нет. Есть уважение и дружба. Витамины, микробы и любовь выдумали. Вот Даня, который сейчас звонил, думаете, он влюбился? Просто он уважает меня. Увидел в компании и зауважал. Он с тридцать девятого, монтажник. На гармошке играет — во! — показала большой палец. — Он играл, я пела. Я первым голосом, Люська Важенина вторым. Пошли домой, он и предлагает: «Давай завтра в кино сходим». — «Зачем? Я и одна схожу». — «Вдвоем интересней. Впечатлениями поделимся». Я поспорила-поспорила и согласилась. Назавтра встретились. Я его сразу предупредила: «Под ручку не терплю ходить». Он к билетной кассе, я ему деньги. Он отказывается. Я настояла на своем. Не желаю должать. Он хотел эскимо купить, я запретила: «У меня больше нет денег. Папа с мамой, бывало, без копеечки оставались и то в долг не залезали». Деньги у него все крупные: пятерки, десятки, целая пачка. Я прямо испугалась. Вдруг он шпион! После кино он меня еще пуще зауважал. Я раскритиковала картину про зубного врача. Я не уважаю картины об личной жизни. Я люблю про разведчиков, и про войну, и чтоб люди боролись за Родину.

Даня назначит свидание. Я соберусь, соберусь и останусь дома. Мама: «Вот дикая!» Боюсь я с ним встречаться. Недавно он сорвался с двадцати метров. Ничего не поломал, зашибся только. Сначала угодил на трос, потом — на доску, а напоследок — на мешки с цементом. Мать послала меня в больницу. Я зашла в палату, а там шестеро ребят. Сперва я не заметила его, а когда заметила, то меня почему-то смех разобрал. Я смеюсь, он и говорит (он весь забинтованный): «Не пара я тебе. Ты здоровая, задорная, а я вон какой». Я: «Тогда я уйду». Он: «Посиди. Не серчай». Сидеть неловко: ума не приложу, о чем с больными разговаривают. Ребята вышли в коридор, Даня и говорит: «Размечтался о тебе и не заметил, как упал. Верней, я упал, подумавши, что ты опять не придешь на свидание!»

Я подтрунила над его легкомыслием — и теку из палаты. Правда, я и в другой раз была в больнице. Потом решила повременить неделю. Позавчера звонит и расспрашивает, где я бываю. Я догадалась: он ревность предъявляет. Ну и распушила его!.. Ревность — пережиток капитализма, да? Вы не смейтесь. Так учитель истории объяснял. Хоть его и прозвали Тигр Львович, он все равно самый умный.

Без перехода и без всякого к тому повода начала рассказывать об отце.

Он работал машинистом крана, который таскает огненные стальные слитки. Год назад вышел на пенсию. От ничегонеделания пристрастился к вину. Испугался, что плохо кончит, накупил сетей и уехал на Аральское море. Привез оттуда копченой рыбы и трехлитровую бутыль зернистой икры. Кто ни попробует икру, в восторге. А на ее, Лены, вкус она еще противней баклажанной. Отца звали обратно в цех, потому что несколько молодых машинистов призвали в армию, но он отказался. До его приезда машинист Крохалев — тоже пенсионер — вернулся в цех, и после первой же смены у него схватило сердце, и он не выжил. Папа говорит: организм Крохалева выбился из ритма и потому не выдержал прежней нагрузки. Жарища в кабине. Ведро газировки выдуешь за смену.

В будущем, по мнению Лены, для стариков отведут специальную планету с мягким климатом. Построят там не только санатории и лечебные спортзалы, но и заводы, где легко работать, чтоб скучно не было. Оформил пенсию, погрузился в ракету — и полетел. Прилетел — в учебно-курсовой комбинат. Выбрал специальность, какая понравилась, прослушал теорию — и на завод. Работаешь столько, сколько приятно, потом отдыхаешь. А если не умеешь отдыхать, то учишься отдыхать.

Снова тарахтение в коммутаторе. Звонит медицинская сестра. Ее грудной голос доносится до меня. Сестра укоряет девушку за то, что она расстраивает больного Данилу Викуловича Карагодина.

Лена округляет глаза, улыбается. А когда сестра зовет к телефону Даню, насупливает брови.

Бормотание Дани смягчает телефонистку, но через минуту она заявляет жестким тоном, что не может относиться к нему иначе: мало знает его.

Повесив трубку, она сидит растерянно, и едва появляется клиент в волчьей дохе и фетровых, натертых мелом бурках, оживляется, лукаво щурясь, принимает и передает заказ. А как только посетитель выходит покурить, сообщает мне, что это коммерческий директор Букреев, деловой, добрый и свойский дяденька, но хвальбун.

На панели коммутатора вспыхивает лампочка.

— Челябинск! — громко зовет Лена. — Пройдите в третью кабину.

Бурки Букреева оглушающе скрипят. Он оставляет дверь кабины полуоткрытой. Говорит он с тещей, которую называет мамой.

Вскоре мне уже известно, что теща Букреева — заслуженная учительница республики, жена — ведущий конструктор тракторного завода, сын — без пяти минут кандидат экономических наук, а дочь — чемпионка Олимпийских игр, проходивших в Японии.