Мышеловка - Сайра Шах

— Мне следовало бы поехать с ней на скорой помощи, — говорю я. — А так это вроде как подтверждает ее мнение, что никому до нее нет дела.

— Даже не думай об этом, — говорит Марта. — Ты не можешь брать на себя ответственность за каждого беспризорного.

— По крайней мере, я должна хотя бы съездить навестить ее.

Но мысль о том, что нужно снова ехать в Монпелье и обратно, мне невыносима.

— Если быть до конца откровенной, проблем у тебя по жизни и так больше чем достаточно, — говорит Марта. — К тому же ты нужна Фрейе здесь.

***

Невообразимо сложно выживать в этом месте в августе, не имея воды в кране. Марта как член нашей команды не ропщет: она носит грязную посуду мыть к речке и делает вид, что не обращает внимания на то, что не может как следует вымыть голову. Из-за беременности я боюсь поднимать тяжелое, так что задача наполнения двадцатипятилитровых канистр питьевой водой из коммунального крана в Рьё тяжелым бременем ложится на Тобиаса. Мы все купаемся в реке каждый день, и я часто обтираю Фрейю губкой, смоченной драгоценной питьевой водой, опасаясь что в реке она может простудиться или у нее может расстроиться желудок. Мы доведены до крайности и с нетерпением ожидаем, когда придет дождь и мы вздохнем свободно.

***

Сегодня в Рьё праздник. Пока что это самый жаркий и самый тяжелый день в нынешнем году, невообразимо душный и почти невыносимый. Небо уже не голубое — оно иссушено и имеет злой белесый цвет. К нам идет гроза, но такое впечатление, что она не разразится никогда.

На огороде я не могу удержаться, чтобы не взглянуть на свой компост. Я осторожно поднимаю вилами соломенный покров, и на поверхности показываются тысячи и тысячи личинок. Из собранного Людовиком разлагающегося сырья уже зародилась новая жизнь, но вид ее мне совершенно не нравится.

Мы собираемся у передней двери дома как раз тогда, когда ласточки вылетают, чтобы начать ранним вечером охотиться на насекомых. Ласточки обожают всяких мошек, так что, думаю, мы обязаны за их авиационное шоу нашим многочисленным жукам.

Мы спускаемся туда, откуда виден приткнувшийся у подножия холма Рьё, и ненадолго останавливаемся, чтобы полюбоваться золотисто-красным сиянием его каменных домов, освещенных лучами садящегося солнца. Появившиеся в долине внизу длинные тени похожи на тянущиеся к ним черные пальцы.

Ко времени, когда мы добираемся до места, эти тени уже поглотили Рьё. Сейчас деревня освещена яркими цветными огнями. На площади аккордеонист в берете и повязанном вокруг шеи красном платке играет традиционные chansons. Под деревьями танцует несколько пар. Двое мужчин лопатой размешивают в громадном железном чане moules[86], которые жарятся на открытом огне. На вертеле крутится целая свинья, а вокруг стоит толпа мужчин, которые, наблюдая за этим, прихлебывают анисовый ликер и дают разные советы.

Мы робко стоим возле барбекю.

— Странно. Что-то Жульена не видно, — говорит Тобиас. — Как и Людовика.

Я испытываю приступ разочарования. «Это не из-за Жульена», — говорю я себе.

Мы не видим никого из наших знакомых. Местные мужчины игнорируют нас, и мы чувствуем себя здесь туристами.

— Как думаешь, сюда можно только по приглашению? — спрашиваю я Тобиаса. — А Людовик вообще приглашал нас специально? Не уверена, что нам следует быть здесь: все это выглядит как мероприятие для очень близких друзей.

Я подхожу к трем взрослым людям и нахально обращаюсь к ним.

— А вы кто такие? — спрашивают они нас. — Откуда вы?

— Ле Ражон, — говорю я, после чего все собираются вокруг нас, чтобы поцеловать и поприветствовать — это, собственно, и есть специальное приглашение.

Затем появляется Людовик, в кои-то веки должным образом вымытый и в чистой одежде. Увидев нас тут, он сияет.

— Ах, значит, вы все-таки выбрали прийти сюда и быть с людьми с гор, — говорит он. — И не польстились на танцующих девушек из долины.

— Что-то я не вижу Жульена, — говорит Тобиас.

Людовик улыбается:

— Жульен праздновал свое в мае. Немногие из soixante-huitards[87] или их детей приходят на этот праздник — его организуют paysans, семьи, которые живут тут много поколений.

Мы занимаем свое место за большими, установленными на козлах столами рядом с горсткой других иностранцев. Блюда сменяются очень быстро и в таких громадных количествах, что мне кажется, будто на нас обращено особое внимание. Сначала они подкладывают и подкладывают в наши тарелки печеных мидий, пока мы уже чувствуем, что при виде хотя бы еще одной мидии просто умрем на месте. Потом они приносят большие ломти хлеба, на которых толстым слоем намазан pâté, после чего приходит очередь огромных кусков жареной свинины с белой фасолью, которая плавает в свином жиру.

Я сижу рядом с аккордеонистом, дружелюбным мужчиной средних лет с озорным огоньком в глазах, который оказывается немцем.

— Когда вы сюда переехали? — спрашиваю я.

— О, — говорит он, — еще в семидесятых. Предполагалось, что это всего на месяц, но потом я влюбился в девушку и написал своему работодателю, что увольняюсь.

— А с девушкой что случилось?

— Она вышла замуж за банкира с cевера, — говорит он.

Мы все смеемся, он корчит смешную гримасу и поднимает за нас тост. По другую сторону от меня молодая женщина, которая недавно переехала сюда из Голландии, начинает жаловаться мне на свою жизнь. У нее есть семилетняя дочка, и она чувствует себя связанной ею. Ей хочется в зимние месяцы уехать на Гоа, но девочка в это время ходит в школу. Я перевожу взгляд с ее капризного лица на бодрого немца, покинутого его девушкой, и удивляюсь тому, что люди иногда могут быть абсолютно неунывающими, а порой их так легко вывести из себя.

Мысли мои возвращаются к бедной Лизи, к ее словам насчет того, что жизнь никогда не обливала меня дерьмом. Я не знаю точно, что она имела в виду, возможно, что меня всегда любили, — моя мама любила, по крайней мере, если не кто-то другой. Такая любовь — это почва, удерживающая на месте наши корни. Без нее не остается ничего, что удержало бы нас от падения.

Начинается гроза, и небо прорезают стрелы молний. Но старые paysans предпочитают сидеть под проливным дождем и доедать свою еду, а не бежать в укрытие, потеряв без толку свои пятнадцать евро.

— Вау! — говорю я, глядя на дальние холмы, пока дождевая вода заливает наши тарелки. — Эг немало заплатил за свой фейерверк.

— Как они могут себе все это позволить? — спрашивает Тобиас.

— Боже мой! — возмущаюсь я. — Это не фейерверк — это молнии.

Над холмами бушует гроза. В землю бьют разряды молний, а по небу проносятся какие-то огненные шары. Сигнал о том, что мы переходим в осень, откуда двинемся в зиму, и все то, что так расточительно растет сейчас, снова умрет. Но за зимой приходит весна, а когда разлагается старое, на его месте вырастает новое.

Мы все пьем густой черный кофе и digestifs[88] под теплым летним дождем. Фрейя, которую я завернула в плащ, передается из одних рук с узловатыми пальцами в другие, вокруг нее воркуют и вообще всячески суетятся.

Всем интересно узнать о том случае, когда мы вызывали для нее скорую помощь. Все начинают вспоминать, где кто из них был, когда на наши холмы примчались sapeurs-pompiers[89] — точно так же, наверное, люди могли бы обсуждать убийство Джона Кеннеди. И я вдруг понимаю, что наша судьба поразительным образом начинает связываться с их судьбами — маленькие побеги жизни, которые переплетаются, как виноградные лозы.

Сентябрь

Гроза принесла с собой прохладную погоду. Искупительную прохладу, приглашающую нас подвести некоторый итог, продолжить нашу жизнь, унестись от чистого безумия последних недель.

Этим утром я первым делом принимаюсь собирать тыквы, которые выросли на огороде. Дождь очень быстро накачал их до таких размеров и такого веса, что для их перевозки я пользуюсь тачкой.

Внезапно у меня начинается приступ тошноты. Я бегу в ванную, и там меня вырывает. Во рту я ощущаю странный металлический привкус, груди болят, я чувствую себя полностью разбитой. Но это совершенные пустяки по сравнению с моей предыдущей беременностью, когда мне казалось, что кто-то невидимой рукой поставил на максимум все регуляторы моих физических ощущений. Я опираюсь на край раковины и с беспокойством думаю, достаточно ли сильно меня тошнит.

Внутренность тыквы имеет насыщенный оранжевый цвет; когда разрезаешь ее, кажется, что режешь плоть какого-то животного. Нож погружается в ее внутренности, оттуда выступает сок, который оставляет пятна на лезвии. В нос бьет замечательный запах — что-то среднее между огурцом и дыней. Они будут кормить нас всю зиму, если только я найду способ, как их сохранить.