Год обмана - Андрей Геласимов

Я понял, что разговор предстоит серьезный.

– Пойдем на кухню. Там никто не услышит.

– Эй, подождите, – запротестовал Рамиль. – А как же мы? Мы что, так и должны сидеть тут в полнейшей неизвестности?

– Вам ничего не угрожает, – ответил Саша. – Михаил вам потом все объяснит.

ЗИМА: СЕРГЕЙ

6 января 1999 года.

Год будет плохой. Три перевернутых шестерки.

Отец сказал, что вчера у Воробьева взорвали джип. Я говорю – надо же. Как интересно. А он говорит – ты знаешь, что там случилось? Я говорю – мне-то откуда знать? В последнее время он так занят. Я его не вижу почти. А он говорит – Михаил сам чуть не погиб. Уцелел по чистой случайности. Просто часы не успел в машине перевести. Они у него торопились. Поэтому взрыв произошел на два часа раньше. Он еще спал. Но те, кто ставил бомбу, видимо, рассчитывали, что он там будет сидеть. Просто не сверились со своими часами. Присоединили механизм к часам в джипе и поставили, видимо, на восемь утра. А он сработал часов в шесть. Ты представляешь, какое везение? Я говорю – да уж. А он говорит – ты, вообще, слушаешь меня или нет? Выключи свой компьютер. Я говорю – я тебя очень внимательно слушаю. Ты рассказывал о Воробьеве. Мне жаль, что все так случилось с твоей машиной. Он говорит – да при чем здесь машина? Его ведь могли убить. Интересно, кому это было надо? Ты ничего не знаешь на эту тему? Я говорю – что? Он говорит – слушай, выключи свой компьютер. Я с тобой о серьезных вещах сейчас говорю. Я ему отвечаю – я не могу сейчас выключить. Я уже полчаса качаю этот дурацкий файл. Ты что, хочешь, чтобы я потом заново все начинал? А он говорит – да оставь ты в покое свой файл. Я тебя русским языком спрашиваю – ты знаешь что-нибудь про эту историю или нет. Я говорю – или нет. Он говорит – перестань паясничать. Его ведь, правда, могли убить. Я говорю – но не убили же. Он везучий. Тогда он говорит – странный ты какой-то. Я говорю – я знаю. Подожди, вот, кажется, файл весь пришел. Точно. Теперь посмотрим, что там внутри. Он говорит – и что самое интересное: машину взорвали за городом. Ты знал, что Михаил живет у кого-то на даче? Я говорю – что? Он говорит – да перестань копаться в своем компьютере. Я говорю – он у меня пистолет попросил. Отец замолчал, а потом говорит – тот самый? Я говорю – а какой еще? У меня других больше нет. Он говорит – лучше бы ты отдал его мне. Я говорю – похоже, ему он оказался нужнее. Тебе-то он на фига? А он говорит – перестань со мной так разговаривать. Вообще, это странная какая-то история. Получается, что он был в курсе насчет опасности. Ему что, угрожали? Я говорю – я-то откуда знаю? Он его давно взял. Осень еще была. В ноябре, кажется. Он говорит – и ты не спросил: зачем? Я говорю – я постеснялся. Он говорит – а эта дача? Я говорю – в смысле? Он говорит – чья эта дача? Почему он там живет? Я говорю – ты меня спрашиваешь? А он говорит – ну, ты ведь тоже одно время ездил в ту сторону. Я говорю – в какую сторону? Он говорит – в сторону Люберец. Ты ведь ездил в Кузьминки? Я говорю – подожди, подожди. Он говорит – что? Я ему говорю – а где находится эта дача? Он говорит – сразу за Кузьминками. Не доезжая до Люберец. Я ездил туда с милицией. Я говорю – и кто там на этой даче живет? Он говорит – я у тебя об этом как раз и спрашивал. Я говорю – там был кто-нибудь? А он говорит – чего ты кричишь? Тебе нельзя волноваться. Врач строго-настрого запретил. Я говорю – кто там был с ним на этой даче? Он говорит – да успокойся ты. Никого не было. Детских игрушек много в доме. Но Михаил сказал, что живет там один. Там вообще вокруг все заброшено. Зима ведь. На дачах уже никого нет. Бомжи только. Я говорю – да? А игрушки?

7 января 1999 года.

Утром ездил к Марине. В двадцать четвертый раз. Все то же самое. Замок покрыт слоем пыли. Соседи уже не хотят со мной разговаривать. Пнул им дверь. Они сказали, что вызывают милицию. Я пнул им дверь еще несколько раз. Внутри заплакали дети, и я ушел. Плевать я хотел на их милицию.

7 января 1999 года (вечер).

После обеда отец сказал, что велел своим охранникам ездить за Воробьевым. Говорит, что тот вначале отказывался. Интересно – с чего бы это? Может, ему нравится, что у него взрывают машины? Или это он такой Терминатор?

8 января 1999 года.

В квартире у Воробьева кто-то живет. Я сам слышал как там уронили стакан. А, может, не стакан. Я не знаю. Просто я позвонил, и там что-то уронили. Что-то разбилось. А потом кто-то подошел к двери. Но не открыл. Я даже слышал, как он дышал. Я сказал – Воробьев, открой. Это я. Ты меня не узнал, что ли? А тот, кто стоял за дверью, ничего не сказал. Постоял немного, и потом на цыпочках ушел. Я слышал, как звякнуло стекло на полу. Надеюсь, что он порезался.

8 января 1999 года (вечер).

Отец не хочет говорить, где эта дача. Он сказал – тебе нельзя ездить туда. Я говорю – почему? Он говорит – надо избегать стресса. Я говорю – кто сказал? Он говорит – доктор. Я говорю – твой доктор может повеситься. А он говорит – тебе нельзя думать о самоубийстве. Я говорю – я не думаю. Он говорит – ты только что сам сказал. Я говорю – что я сказал? Он говорит – что доктор может повеситься. Я говорю – это не мысль о самоубийстве. Это мысль о твоем докторе. Просто мне приятно видеть его висящим под потолком. В полосатых носках. Он говорит – какого цвета? Я говорю – что? Он говорит – носки какого должны быть цвета? Я говорю – ты что, правда, думаешь, что я сумасшедший? Он говорит – ни в коем случае. Просто доктор велел записывать твои цветовые видения. Ему важно – какой цвет ты чаще всего себе представляешь. Я говорю – твой доктор может повеситься. А он говорит – на эту дачу тебе нельзя. Слишком велика опасность стресса.

9 января 1999 года.

В квартире у Воробьева – не Воробьев. Отец утром сказал, что Воробьев приедет к нему в офис. Часов в двенадцать. Они хотят подобрать ему новую машину. В десять минут первого я был у его двери. Позвонил и прислушался. Вначале ничего не было слышно, а потом я понял, что напротив меня кто-то стоит. Я слышал его дыхание. И потом кто-то посмотрел в глазок.

Отец сказал – а зачем ты к нему ездишь? Я говорю – у него там кто-то сидит. Он говорит – ну и что? Нам-то какая разница? Я говорю – а почему он не открывает? Он говорит – слушай, ты уже сколько свои таблетки не пил? Я говорю – сам их пей вместе со своим доктором. Он говорит – Сережа, это лучший специалист. У него вся Госдума лечится. Я говорю – от чего? Он смотрит на меня и говорит – ну, знаешь, у всех бывают проблемы. Я говорю – а у тебя?

10 января 1999 года.

Не стал подниматься к Воробьеву, а просто сидел во дворе, в детской песочнице. Смотрел на его окна. Тот, кто живет у него в квартире, значительно меньше, чем он сам. Два раза мелькал у окна на кухне. Это не Воробьев. Слишком маленький. Я догадываюсь, кто это может быть.

11 января 1999 года.

Сегодня их было двое. Воробьев и этот второй человек. Я знаю, что первый был Воробьев, потому что у подъезда стояла его машина. Отец дал ему свой Мерседес. Раньше сам на нем ездил. Воробьев теперь любимый сотрудник. Ездит на папином Мерседесе.

12 января 1999 года.

Сегодня их опять было двое. Один раз вместе подошли к окну. А я спрятался под железным грибком в песочнице. Папин Мерседес опять у подъезда.

13 января 1999 года.

Воробьева не было дома, поэтому я поднялся наверх. Постоял у двери и послушал. Там внутри говорил телевизор. Я позвонил, и телевизор затих. Потом кто-то подошел с той стороны. Очень тихо. Мы постояли минуты две, и я сказал – открой мне, Марина. Я хочу увидеть тебя. Но никто не открыл. Тогда я сказал – почему ты не открываешь мне дверь? Что я тебе такого сделал?

14 января.

Не хочу больше писать «1999 года». Противная цифра. Она меня бесит. Как три очковых змеи. Три кобры с раздутыми капюшонами.

Сегодня старый Новый Год. Отец сказал – что тебе подарить, сын? Я говорю – новых таблеток.

Скачал с Интернета еще несколько фотографий Одри Хепберн и поставил одну на десктоп. Плевать на отца. Пусть догадается. Зато каждое утро будет теперь начинаться с нее. Включаешь компьютер – а там Одри. Даже мурашки бегут – как они похожи друг на друга.

Мне уже восемнадцать лет. Значит я могу жениться. Если найду – на ком.

Может, она все-таки откроет мне дверь? Сегодня поеду еще раз.

16 января.

Вчера утром к отцу заехал один из тех охранников, которым он велел присматривать за Воробьевым. После того, как отец его отпустил, я позвал его к себе в комнату. Он не хотел вначале идти, но я сказал, что отец не узнает. И пообещал ему дать сто баксов. За пять минут разговора. Он сказал – но только пять минут. Я спросил как дела у Воробьева, и он сказал, что не знает. Воробьев отказался от охраны еще неделю назад. Они ездили с ним всего один день. Один день и еще полдня после этого. Я спросил куда они ездили, и он сказал, что особенно никуда. Так, по городу, к нему домой и на дачу. Я сказал – туда, где у него взорвали джип? Он сказал – ну да, а куда же еще? Обязательно. Я говорю – а там кто-нибудь был? Он говорит – ну, обязательно. Я говорю – кто? Он говорит – я не знаю. Какие-то люди. Я говорю – много людей? Он говорит – ну, обязательно. Я думаю – зачем он все время повторяет «ну, обязательно»? А сам спрашиваю его – девушка там была? Он снова мне говорит – ну, обязательно. Я говорю – какая? Как она выглядела? И тогда он смотрит на мой компьютер и говорит – вот так.