Проживи мою жизнь - Терри Блик

– Боже, как же ты меня бесишь!

Орлова замахнулась, чтобы отвесить пощёчину, но не успела: Верлен перехватила её руки своими, будто жёсткими кожаными кандалами, придавила над головой, отчего между ними почти не осталось воздуха, и кровь пузырилась в ладонях, чувствующих биение тока в нежных запястьях.

В сознании что-то щёлкнуло, будто замкнулись электрические провода, и окружающий мир стал вращаться, рассыпаясь на ранящие алмазные осколки. Майя выдохнула, взрыкивая разъярённой пантерой, в полуоткрытые губы:

– Ты тоже меня бесишь. И даже не представляешь, насколько! И что?

Диана замерла, переводя взгляд с твёрдых, непреклонных губ в глаза, сейчас напоминавшие столетний коньяк, сбивающий с ног, и обратно на губы, и внезапно обжигающим шёпотом проговорила в ответ:

– Пошли меня к чёрту. Хоть матом. Хоть в морду. «А если не можешь, раздень меня, слышишь!»[22], – последние слова, выкрикнутые прямо в глаза, упали расплавленной сталью, и стало так адски больно, и Майя сделала единственное, что у неё получалось всегда, – отключить сознание и пройти через боль до грани, когда перестаёшь чувствовать и побеждаешь…

Тело подалось вперёд, вдавливая Диану в стену, не отпуская рук, Майя чуть склонилась и жгучими, пахнущими мёдом и мятой, чуть обветренными по краям губами провела по губам Дианы:

– Déshabiller-toi, donc[23]… Mais tu est folle[24]… Раздеть тебя…

Этот поцелуй не был похож ни на что, испробованное раньше. Потоки воды с неба впивались в пустыню и исчезали, из океана фантастическими хребтами вставали горы, выбрасывая чистейшую расплавленную магму, рушились мосты и арки, горели античные храмы, в которых знали о сути красоты и проповедовали её. Ненасытный ураган обрушился рокочущим сладким дымом, и невозможно вдохнуть, и невозможно прекратить… И надо было упираться и держаться за стены, потому что, как при землетрясении, мир плыл и шатался.

Кисти двинулись вдоль предплечий, выпуская из жёсткого плена, кончиками пальцев, ладонью, изучая подкожными нервами, но когда Диана попыталась двинуться, Майя снова прижала её руки к стене, прорычала в припухшие губы:

– Не смей трогать меня, – и снова впилась в терзавший её нежностью и яростью рот, перехватив в одну руку оба Дианиных запястья, а второй отчаянно расшвыривая мелкие пуговицы платья, с первобытной жадностью добираясь до скрытой тонкой тканью бархатистой кожи, не узнавая себя, где-то за садившимся в голове, как пурпурное бездонное солнце, сознанием ещё поражаясь своему телу, откуда-то знающему, как нужно целоваться пальцами, сбивать дыхание, не обращая внимания, что внутри от дикого напряжения всё завязалось в жгучий узел.

Наконец дошло, что Диана еле стоит на ногах, руки танцовщицы вцепились в размётанные кудри, прижимая Майин голодный рот к полукружиям упругой груди, а длинные пальцы «любовницы по просьбе» дотерзали пуговицы и сдёрнули платье вместе с бельём, оставив девушку обнажённой. Майя замерла, лихорадочно думая, что же дальше делать, подняла Диану на руки, вдыхая запах мускуса и миндаля, так поразивший её в первый день, и в несколько больших шагов перенесла девушку на диван. От обнимавших её затылок рук хотелось рыдать и кричать, так ознобно и остро чувствовала кожа жадные прикосновения.

Упав на шёлковый плед и прижав одной рукой к себе танцовщицу, словно снова находясь на паркете под бешено горящими софитами, чтобы хотя бы ещё несколько минут оставаться живой и немного ослабить дикую боль от раздиравших тело когтей ненасытного желания, Майя снова впилась долгим поцелуем в губы Дианы, а вторую руку отпустила в путешествие и легко и длинно погружалась в глубину неистово бьющейся под кончиками пальцев бархатной тайны. И когда Диана выгнулась, вжимаясь покорённым телом в гулко ухающее рядом сердце, даря принимающей ладони волну наслаждения, не осталось ничего, кроме звериной тоски и с невероятным треском лопающихся от пожара вековых деревьев, когда-то бывших укромным миром когда-то бесстрастной Верлен…

Диана что-то шептала, пыталась погладить склонившееся над ней лицо, но Майя, ничего не слыша из-за бьющего в ушах шторма, сильно прижала её к себе, не позволяя видеть выжженные страстью глаза. Нашарила подушку и плед, укрыла обеих и замерла. Спустя некоторое время, дождавшись, пока Диана затихнет (задремала?), выскользнула из тесных объятий, охнула про себя от скручивающей боли внизу живота и на негнущихся ногах выскочила из собственной квартиры, схватив сумку, куртку и шлем, оставив запасные ключи на тумбочке возле дверей. Верлен не хотела ничего объяснять. Не хотела никого видеть, и прежде всего – себя.

Не дожидаясь лифта, рванула с одиннадцатого этажа вниз, сбивая о перила костяшки пальцев, цепляясь за кружащиеся каруселью стены, чувствуя сердце коленями, животом, горлом, но только не там, где ему место. А оно, огромное, лопалось тысячами мыльных пузырей, обрушивалось в глаза ядовитым цунами, ресницы сбрасывали волны и снова заливались нескончаемо-бешеной злой водой…

В горле всё ещё клокотало нестерпимо-бешеное запретное пламя, которое выхлестнулось через многометровую ледовую толщу правил и устоев. Майе казалось, что она стоит на стремительно исчезающем пятачке посреди ревущего моря, только чувствуя за спиной неведомо откуда возникшие гладкие, сильные крылья и страшась их неизведанной мощи.

На мгновение будто увидела себя со стороны, как свирепой кошкой рвала тонкие одежды, добираясь до янтарно-пряной кожи. От стыда, крапивного, мгновенного, время лопнуло трещинами на «вчера» и «сейчас», расходясь над гулкой чёрной пустотой ужаса. Бессвязные попытки объяснить себе, что произошло, метались в голове, напарываясь на клинки обвинений: «Получила её? Об этом мечтала? Добилась, спровоцировала, использовала! Господи, Ди, если бы ты не дёрнулась, я бы сдержалась! Потерять тебя из-за собственной похоти? Стать тебе постельной утехой на одну ночь? Что ты задумала? Зачем? И почему – ты? Почему именно ты стала моей жаждой? Как бы ни орала, как ни цепляла, надо было выдержать! Нужно было только поговорить! Да что ж я за тварь-то такая…»

В расплавленном рассудке по кругу мчались вопросы: когда кожа вскипела от дерзких фраз, когда жадно упивалась предложенной сладостью, почему все эти жизненные кодексы не грохнулись отсекающей гильотиной? Почему Марта, всё это время жмущаяся за плечом, вдруг исчезла, не отдёрнула от пожирающих губ?

И виной и стыдом, как варварским мечом по священному гонгу, хлестало по губам:

– Потому что ты предала её. Предала всё. Всех. Стянула кусок пирога и сбежала трусливой шавкой.