Александр III и его время - Евгений Толмачев

Вынужденный выступить в прениях, Лорис-Меликов подчеркнул важность того, «чтобы на стороне правительства были все благомыслящие люди». «Предлагаемая теперь мера, — убеждал он, — может много этому способствовать. В настоящую минуту она вполне удовлетворит и успокоит общество; но если мы будем медлить, то упустим время, — через три месяца нынешние, в сущности, весьма скромные, предположения наши окажутся, по всей вероятности, уже запоздалыми» (298, с. 38).

С обширной шокирующей речью выступил обер-прокурор Св. синода Победоносцев, по словам Перетца, «бледный, как полотно, и, очевидно, взволнованный. «Ваше Величество, по долгу присяги и совести, — начал он патетически, — я обязан высказать вам всё, что у меня на душе. Я нахожусь не только в смущении, но и в отчаянии. Как в прежние времена перед гибелью Польши говорили: «Finis Poloniae», так теперь едва ли не приходится сказать и нам: «Finis Russiae». При соображении проекта, предлагаемого на утверждение ваше, сжимается сердце. В этом проекте слышится фальшь, скажу более: он дышит фальшью…» Глубоко преданный принципам самодержавия, отстаивая его незыблемость, Победоносцев с порога отбрасывал всё, в чём чувствовал хотя бы малейшее веяние демократии. Сейчас, подобно Строганову и Макову, он увещевал, что предложения Лорис-Меликова прямо ведут к конституции по примеру Западной Европы. «Конституции, там существующие, — утверждал Константин Петрович, — суть орудие всякой неправды, орудие всяких интриг. Примеров этому множество… Нам говорят, что нужно справляться с мнением страны через посредство её представителей. Но разве те люди, которые явятся сюда для соображения законодательных проектов, будут действительными выразителями мнения народного? Я уверяю, что нет. Они будут выражать только личное своё мнение и взгляды…» «Я думаю то же, — поддержал его молодой государь. — В Дании мне не раз говорили министры, что депутаты, заседающие в палате, не могут считаться выразителями действительных народных потребностей».

Далее, заявив, что «Россия была сильна благодаря самодержавию, благодаря неограниченному взаимному доверию и тесной связи между народом и его царём», Победоносцев обрушился с резкой критикой на всю систему реформ 60-х гг. Уничтожающему порицанию подверг он разного рода «говорильни» — земские, городские, судебные учреждения и печать. «И когда, государь, предлагают нам учредить по иноземному образцу новую верховную говорильню? — задал оратор риторический вопрос. — Теперь, когда прошло лишь несколько дней после совершения самого ужасающего злодеяния, никогда не бывавшего на Руси, — когда по ту сторону Невы, рукой подать отсюда, лежит в Петропавловском соборе непогребённый ещё прах благодушного русского царя, который среди белого дня растерзан русскими же людьми… В такое ужасное время, государь, — подчеркнул обер-прокурор Синода в заключение, — надобно думать не об учреждении новой говорильни, в которой произносились бы новые растлевающие речи, а о деле. Нужно действовать!» (там же, с. 40). Речь Победоносцева произвела ошеломляющее впечатление на всех присутствующих и особенно на Александра III. Валуев записал в своём дневнике: «Обер-прокурор Синода сказал невозможную речь, в которой назвал всё предложенное и всё европейское (sic) величайшей фальшью» (78, с. 152). Милютин с возмущением отметил: «… Всё сказанное Строгановым, Маковым и Посьетом было бледно и ничтожно сравнительно с длинною иезуитскою речью, произнесённою Победоносцевым: это было уже не одно опровержение предложенных ныне мер, а прямое, огульное порицание всего, что было совершено в прошлое царствование; он осмелился назвать великие реформы императора Александра II преступною ошибкой! Речь Победоносцева, произнесённая с риторическим пафосом, казалась отголоском туманных теорий славянофильских; это было отрицание всего, что составляет основу европейской цивилизации. Многие из нас не могли скрыть нервного вздрагивания от некоторых фраз фанатика-реакционера» (187, с. 35).

Министр финансов Абаза, «как ножом в сердце поражённый» речью Победоносцева, первый пытался нейтрализовать его пылкие инсинуации. «Ваше Величество, — обратился он к императору, — речь обер-прокурора Св. синода есть, в сущности, обвинительный акт против царствования того самого государя, которого безвременную кончину мы все оплакиваем. Если Константин Петрович прав, если взгляды его правильны, то вы должны, государь, уволить от министерских должностей всех нас, принимавших участие в преобразованиях прошлого, скажу смело — великого царствования» (298, с. 40).

Выступивший с большой речью государственный контролёр Сольский, аргументировано защищал предложения Лорис-Меликова. В заключение он проницательно заметил, что Победоносцев «представил в самых мрачных красках весь ужас нынешнего положения. Но дальше этого он не пошёл. Он раскритиковал всё, но сам не предложил ничего…. Константин Петрович справедливо сказал, что во времена, подобные настоящим, нужно действовать. Нам предложен план действий. Если он не хорош, то нужно заменить его другим; но ограничиваться одною критикою и оставаться неподвижным — невозможно» (там же, с. 42—43). Выступивший затем министр путей сообщения Посьет «довольно нескладно и темно» выразил своё мнение против предложения министра внутренних дел.

Принявшие участие далее в обсуждении Сабуров, Набоков, великие князья Константин Николаевич и Владимир Александрович однозначно высказались за обсуждаемое предложение. Князь Урусов, принц Ольденбургский и князь Ливен довольно неопределённо обозначили свои взгляды, предложив ещё раз обсудить рассматриваемый проект Лорис-Меликова в Комитете министров. Граф Строганов незадолго до закрытия совещания заявил, что также не возражал бы против пересмотра в Комитете министров. Председатель же департамента законов князь Урусов, уточняя своё предложение, посоветовал обсудить проект Лорис-Меликова сначала не в Комитете министров, а в небольшой комиссии из лиц, назначенных государем. Александр III тут же на это дал согласие, предложив председательство в комиссии графу Строганову. Однако последний отказался от этой роли, сославшись на свои 86 лет, и согласился принять участие только в числе членов. Итак, молодой император, не осмелясь прямо отвергнуть проект, одобренный отцом, решил снова обсудить его «как можно основательнее и всесторонне» в особой немногочисленной комиссии, а потом и в Комитете министров. Хотя большинство выступивших на совещании (9 человек) высказались в поддержку проекта и только четверо против, тем не менее, как отмечает Милютин, «мы вышли из зала совещания в угнетённом настроении духа и нервном раздражении» (187, с. 37). Все понимали, что новый император вне всякого сомнения был целиком и полностью на стороне Победоносцева и Строганова, но не высказал своего мнения, а занял выжидательную позицию. В результате проведённого совещания на высшем бюрократическом Олимпе империи определились две противоположные, антагонистические силы: партия либеральной бюрократии — Лорис-Меликов, Абаза, Милютин и партия консерваторов во главе с Победоносцевым. Неустойчивое противостояние между двумя этими группировками, казалось, на какое-то время качнулось в пользу сторонников «новых веяний». Александр III колебался. Связываемый на первых порах ещё доверием к Лорис-Меликову, он выражает ему готовность идти по пути покойного. В это же время среди высшего чиновного люда распространяются слухи о выходе Лориса в отставку. «Победоносцев, — как отмечает Милютин 16 марта 1881 г., — злоупотребляя авторитетом старого учителя, подносит молодому царю одну записку за другою со своими фарисейскими поучениями и иезуитскими советами… Ни я, ни Лорис-Меликов, конечно, не останемся на своих местах, если возьмёт верх партия Победоносцева и комп. Также и многие другие из лучших наших товарищей должны будут сойти со сцены. Какие же люди займут их места? Какая будет их программа? Реакция под маской народности и православия!» (Там же, с. 40.)

4. ПЕРЕЕЗД В ГАТЧИНУ

27 марта Александр III из Петербурга переезжает с семьёй в Гатчину, расположенную в 46 км к юго-западу от С. — Петербурга. В свою памятную книжку царь в тот день занёс краткую запись: «Переехали с Минни и детьми на жительство в Гатчину» (22, оп. 1, д. 270, л. 31). Переезд этот был не случаен. Петербургские сановники, напуганные убийством народовольцами Александра II, высказывали опасения относительно жизни его преемника. Об этом пишут в своих мемуарах Милютин, Валуев, Богданович и др. Вспоминая этот период, С. Ю. Витте говорит, что тогда «чувство преобладало над разумом» (84, т. 1, с. 132). Чтобы представить обстановку, в которой находился молодой император в первые дни царствования, достаточно привести одно из посланий Победоносцева, искренне тревожившегося за царя. «Ради бога, примите во внимание нижеследующее. 1) Когда собираетесь ко сну, — напоминает он Александру III в письме от 11 марта, — извольте запирать за собою дверь не только в спальне, но и во всех следующих комнатах, вплоть до выходной. Доверенный человек должен внимательно смотреть за замками и наблюдать, чтобы внутренние задвижки у створчатых дверей были задвинуты. 2) Непременно наблюдать каждый вечер перед сном, целы ли проводники звонков. Их легко можно подрезать. 3) Наблюдать каждый вечер, осматривая под мебелью, всё ли в порядке. 4) Один из ваших адъютантов должен бы был ночевать вблизи от вас, в этих же комнатах. 5) Все ли надёжны люди, состоящие при Вашем Величестве? Если кто-нибудь был хоть немного сомнителен, можно найти предлог удалить его…» (301, т. 1, с. 318—319).