Джен Эйр. Учитель. Эшворт (сборник) - Шарлотта Бронте

Тем временем Мэри Ингрэм, Эми и Луиза Эштон объявили, что боятся идти в библиотеку поодиночке, но пойти им всем ужасно хотелось. Начались переговоры через Сэма в качестве полномочного посла, и после очень долгих хождений туда-сюда (не сомневаюсь, что ноги указанного Сэма должны были сильно заныть) у суровой сивиллы наконец было исторгнуто разрешение им трем войти к ней вместе.

В отличие от мисс Ингрэм они особой тишины не соблюдали: из библиотеки доносились истеричные смешки и аханье, а когда прошло минут двадцать, они распахнули дверь и пробежали через прихожую, словно были перепуганы до полусмерти.

– Нет, она не простая гадалка! – кричали они наперебой. – Она нам такое говорила! Она знает про нас все! – И, задыхаясь, они опустились в кресла, которые не преминули придвинуть им молодые джентльмены.

Когда от них потребовали дальнейших объяснений, они принялись рассказывать, как она описывала им, что они говорили и делали в детстве, а также книги и безделушки в их будуарах – подарки их родственников. Они утверждали, что она даже читала их мысли и шепнула на ушко каждой имя того, кто ей дороже всех на свете, и назвала самые заветные их желания.

Тут молодые джентльмены потребовали, чтобы их просветили относительно последних двух откровений, но ответом на такое дерзкое требование были лишь невнятные восклицания, румянец смущения, трепетания и смешки. Тем временем матроны предлагали флакончики с нюхательными солями, обмахивали бедняжек веерами и без конца повторяли, как они сожалеют, что их предостережения остались втуне. Пожилые джентльмены смеялись, а молодые заботливо предлагали свои услуги взволнованным красавицам.

В разгар этой суматохи, когда мои глаза и уши были всецело поглощены происходящим, я услышала покашливание у себя за спиной и, обернувшись, увидела Сэма.

– С вашего разрешения, мисс, цыганка говорит, что тут есть еще одна барышня, которая у нее не побывала, а она ни за что не уйдет, пока не погадает всем. Я и подумал, что она про вас, мисс. Тут ведь больше никого нет. Так что мне ей сказать?

– О, я пойду! – ответила я, обрадовавшись такой возможности удовлетворить свое жгучее любопытство. Я выскользнула из гостиной, никем не замеченная, так как там все столпились вокруг трепещущих девиц, и тихонько притворила за собой дверь.

– Если хотите, мисс, – сказал Сэм, – я вас подожду под дверью. Коли она вас напугает, кликните, и я сразу войду.

– Нет, Сэм, вернитесь на кухню. Я ничуть не боюсь.

Я и правда совсем не боялась, только сгорала от любопытства и была приятно возбуждена.

Глава XIX

Библиотека, когда я вошла в нее, выглядела совсем обычно, а сивилла – если она была сивиллой – сидела в уютном кресле у камина. На ней был красный плащ и черная широкополая цыганская шляпа, завязанная под подбородком пестрой тесьмой. На столике стояла погашенная свеча, а цыганка, наклонясь поближе к огню, казалось, читала небольшую черную книгу, похожую на молитвенник. Она бормотала слова вслух, как часто делают старухи, и не умолкла при моем появлении. Видимо, она хотела дочесть абзац до конца.

Я встала на коврике и протянула руки к огню – они озябли, потому что я столько времени провела в гостиной вдалеке от камина. Я чувствовала себя спокойной, как никогда в жизни, – в наружности цыганки не было ничего пугающего. Она закрыла книгу и медленно подняла глаза на меня. Поля шляпы частично заслоняли ее лицо, но, когда она повернулась ко мне, оно оказалось далеко не обычным. Темно-коричневым, смуглым почти до черноты. Из-под белого завязанного под подбородком платка, совсем закрывавшего щеки, а вернее – скулы, выбивались черные лохмы. Она впилась в меня дерзким взглядом.

– Ну, так ты хочешь узнать свою судьбу? – сказала она голосом, столь же решительным, как ее взгляд, столь же грубым, как ее черты.

– Мне все равно, матушка. Погадайте мне, если вам угодно, но мне следует предупредить вас, что я не верю гаданиям.

– Такие слова доказывают твое непокорство. Другого я от тебя и не ждала. Я услышала его в твоих шагах, едва ты переступила порог.

– Неужели? У вас чуткий слух.

– Да, и чуткий взгляд, и чуткий мозг.

– Для вашего ремесла необходимы все три.

– Да, и особенно когда приходится иметь дело с такими, как ты. Почему ты не дрожишь?

– Мне не холодно.

– Почему не бледнеешь?

– Я не больна.

– Почему не хочешь прибегнуть к моему искусству?

– Я не глупа.

Из-под платка и полей шляпы вырвался хриплый смешок, затем зловещая старуха достала короткую трубку и закурила. Понаслаждавшись минуты две-три успокоительным действием табака, она повернула скрюченное тело, вынула трубку изо рта и, неотрывно глядя в огонь, сказала внушительно:

– Тебе холодно, ты больна и ты глупа.

– Докажите, – сказала я.

– Докажу двумя-тремя словами. Тебе холодно, потому что ты одинока: ничто не питает скрытый в тебе огонь. Ты больна, потому что лучшие из чувств, дарованных человеку, самое высокое и самое сладостное бежит тебя. Ты глупа, потому что, как ни велики твои страдания, ты не призываешь его к себе и не делаешь ни шагу к нему навстречу.

Вновь она сунула в рот свою короткую черную трубку и энергично запыхтела.

– Это вы можете сказать почти всякой одинокой девушке, служащей в богатом доме.

– Могу-то могу, но будет ли это правдой для всякой?

– Всякой в моих обстоятельствах.

– Вот-вот! В твоих обстоятельствах! Но найди мне еще хотя бы одну точно в твоем положении.

– Ничего не стоит найти хоть тысячу.

– Ты и одной такой не сыщешь. Твое положение, если хочешь знать, особое: совсем рядом со счастьем. Да-да, стоит руку протянуть! Все нужное уже есть, остается только собрать его воедино. Случай разъединил его составные части, но стоит сблизить их, и плодом будет блаженство.

– Я не понимаю загадок. Ни разу в жизни мне не удалось найти ответа хотя бы на одну.

– Если хочешь, чтобы я говорила яснее, покажи мне свою ладонь.

– И ее надо позолотить, я полагаю?

– Уж конечно.

Я протянула ей шиллинг, и она сунула его в старый носок, который извлекла из кармана. Завязав в нем монету и убрав его, она велела мне протянуть руку, наклонила лицо почти к самой ладони и, не прикасаясь к ней, вперила в нее взгляд.

– Линии слишком тонкие, – объявила она. – Такая ладонь мне ничего не говорит. И линий ведь почти нету… Да и что такое ладонь? Судьба не там записана.

– Верю, – заметила я.

– Да, – продолжала старуха, – она запечатлена на лице: на лбу, около глаз, в самих глазах, в очертании рта. Встань на колени и подними голову.

– Ага! Теперь вы говорите дело, – заметила я, опускаясь на колени. – Еще немного, и я в вас поверю.

Я стояла на коленях в полушаге от нее. Она помешала в камине, и угли вспыхнули ярче, однако их отблески осветили только мое лицо, ее же, когда она откинулась в кресле, еще больше погрузилось в тень.

– С какими чувствами ты пришла ко мне сейчас? – сказала она, вновь внимательно вглядевшись в меня. – Какими мыслями полнится твое сердце все часы, которые ты проводишь в той комнате, где эти знатные люди мелькают перед тобой будто тени, отбрасываемые волшебным фонарем; а если вспомнить, как мало общего между тобой и ими, так для тебя они и вправду лишь призраки, а не существа из плоти и крови.

– Я часто чувствую себя усталой, иногда сонной, но печальной лишь изредка.

– Так, значит, какая-то тайная надежда поддерживает твой дух и успокаивает тебя, пророча светлое будущее?

– Вовсе нет. Самая моя заветная надежда – откладывать часть моего жалованья и накопить сумму, достаточную, чтобы открыть собственную маленькую школу, арендовав для этого дом.

– Убогая пища для поддержания духа! И сидя на этом диванчике в окне – как видишь, мне известны твои привычки…

– Вы узнали о них от слуг.

– А! Ты думаешь, что очень проницательна? Ну… быть может, и так, если сказать правду. Я знакома здесь кое с кем… с миссис Пул…

Услышав это имя, я вскочила на ноги.

«Ах, так! – подумала я. – Значит, тут и правда замешана дьявольщина!»

– Не тревожься, – продолжала колдунья, – на нее можно положиться, на нашу миссис Пул. Она умеет молчать и достойна всяческого доверия. Однако, как я начала говорить: сидя на этом диванчике, ты не думаешь ни о чем, кроме своей будущей школы? И тебя нисколько не интересуют те, кого ты видишь перед собой на диванах и в креслах? Хотя бы кто-то один? И нет хотя бы одного лица, в которое ты вглядываешься с особым вниманием? Нет никого, за чьими движениями ты следишь, хотя бы из любопытства?

– Я люблю наблюдать за всеми лицами, за всеми движениями.

– И ты никогда не выделяешь кого-то одного? Или, может быть, двух?