Предсказание – End - Татьяна Степанова

Герман шагнул и рывком открыл капот прокурорской «Шкоды».

– Сядьте за руль и попробуйте снова завести, – сказал он.

Марина Андреевна не двинулась.

– Я никого не убивал, – сказал Герман Либлинг. – Тут у вас провода замкнуло. Инструменты найдутся какие-нибудь в багажнике, а?

Марина Андреевна не знала, что ей делать. Кричать? Но дорога пуста. И он не нападал, не резал, не насиловал, он копался в ее моторе.

– Багажник откройте, я посмотрю.

И она на негнущихся ногах пошла и открыла багажник. Он подошел.

– Отвертка сгодится… Вы совсем не похожи на жену прокурора. – Он смотрел на нее с высоты своего роста. – Поверите вы мне или нет – я никого не убивал.

– Но вас же забрали, и тогда, давно, тоже… В городе говорят – вас хотели судить за убийство, я сама слышала – все это твердят, все в один голос, весь город.

– Я никого не убивал, – повторил Герман. – Я четыре месяца сидел, пока шло следствие. Мой следователь был садист.

– Что?

– А ты не знаешь, что такое бывает там у них? – Он как-то естественно перешел на «ты». – Дело тогда сразу передали в прокуратуру. Следователь был садист, выбивал из меня признание. Ты не знаешь, как это они умеют при закрытых дверях в своих кабинетах? Не знаешь, нет? Илья тебе никогда не рассказывал «про работу»? Про ток? Про сломанные пальцы? Или про то, что можно сделать простым бритвенным лезвием? Смотри, что им можно сделать. – Он рванул вверх свою толстовку, бежевую с какой-то надписью, обнажаясь, и Марина Андреевна увидела на его накачанной груди зарубцевавшиеся шрамы.

У нее перехватило дыхание. Знала бы она, что когда-то, много лет назад, точно такое же впечатление (а возможно, и гораздо более сильное, чуть ли не судьбоносное) эти самые бритвенные порезы, признанные в травматическом отделении местной тихогородской больницы «результатами самовольного злостного членовредительства», произвели на Веру Захаровну. Только тогда о каком-либо «следователе-садисте» и речи еще не шло. И Ирма Черкасс была жива…

И тем не менее у Марины Андреевны перехватило дыхание. И вспомнилась ей – вот парадокс – нет, не больничная каталка, про которую она никогда не слыхала, а больничная палата в Центральном госпитале МВД. Ее свекор – парализованный, беспомощный, и перекошенное гневом и брезгливостью лицо ее мужа Ильи Ильича, скомканные деньги, шваркнутые в пустой ящик голой больничной тумбочки, застывшие лица медсестер, глаза старика, полные слез…

– Я ушла от мужа, я не могу больше с ним жить, не могу, я ненавижу его. Я хотела уехать, совсем уехать отсюда, но мой сын возвращается, он еще мал, я не знаю, что мне делать, я должна, обязана его дождаться, но я не могу находиться дома, не могу, не могу… И я не знаю, как быть, куда деваться, куда идти. – Словно плотину прорвало, и она уже не могла остановиться. Хотя странно, стыдно и не слишком-то правдоподобно было говорить все это на пустой дороге в тумане при открытом капоте, при этих зарубцевавшихся шрамах. Исповедоваться ей – ему.

Но что можно поделать с прорвавшимися женскими чувствами?

Герман ждал, но она лишь бессильно закрыла лицо руками. Страх? Он больше не внушал ей страха, и не было нужды зорко стеречь каждый его шаг, каждое движение.

– Можно в гостиницу переехать. Тут есть, называется «Тихая гавань». Снять там номер, – сказал он просто. У него вообще все было просто. – Я тебя отвезу, а потом вернусь за твоей машиной и перегоню ее, а если боишься, что упрут, давай сейчас же прицепим за трос.

– Трос? За какой трос?

– А вот, – он достал из ее багажника буксир. – Я тебя еще увижу у сестры?

– А ты правда никого не убивал? – спросила Марина Андреевна.

Глава 31

В приемной

Сергей Мещерский спал в это утро – последнее утро перед катастрофой – долго и сладко. Отоспался, как говорится, «за все вольные и невольные», ну и за все остальное на сто лет вперед.

Из дел на сегодня у него лично (бог знает что там было у Фомы-компаньона) был запланирован деловой визит вежливости в городскую администрацию к мэру Шубину. Бизнес, интересы фирмы «Столичный географический клуб» того требовали настоятельно, и та экскурсия по городу в сопровождении Юлии Шубиной была не вхолостую же сделана. И потом, сам Шубин тогда при первой их встрече приглашал: заходите, мол. Ну и надо зайти в официальном, так сказать, порядке. Дела туристические не делаются на бегу – тра-ля-ля.

Все это Мещерский твердил себе, пока шел в мэрию. До этого он сунулся было к Фоме в номер, но того опять не было. Ключ его был на ресепшен.

В мэрии на дверях, как и везде в госучреждениях, дежурила «вахта», но когда Мещерский назвал себя охраннику, его пропустили беспрепятственно. Он поднимался по лестнице и дивился в душе – мэрия как мэрия, ковровые дорожки цвета кофе с молоком, евроремонт, лампочки энергосберегающие понатыканы. У сотрудников и сотрудниц вид важный, «делопроизводительный». В открытые двери кабинетов видны светящиеся мониторы компьютеров. Уборщица с немецким пылесосом ползает как вошь – бесшумная, безропотная. В общем, прогресс и стиль налицо. И все новые веяния учтены. Администрация явно шагает в ногу с теми, с кем надо шагать, в, так сказать, «мейнстриме». А ежели шагнешь за порог, очутишься на улице – возле того самого занюханного экспресс-кафе, провонявшего кислым пивом…

Здесь прогресс и стиль. Там – суеверная молва. Здесь – ковровые дорожки, навощенный паркет. Там – заброшенный парк со шлейфом темных легенд. Этим «здесь» и «там» никогда не пересечься. А если вдруг ненароком, по воле судьбы они соприкоснутся друг с другом, кто кому расскажет самую последнюю городскую легенду – страшную «байку у костра»?

В приемной Мещерского встретила секретарша Шубина – Вера Захаровна. И он тут же узнал в ней ту самую «тетку», которая была тогда в «Чайке». Сейчас Вера Захаровна показалась Мещерскому именно «теткой», а не «дамой». Она спросила его фамилию, указала ему на стул: «Подождите, пожалуйста, Всеволод Васильевич сейчас занят». Короче, выдала залпом все, что говорят в таких случаях незваным визитерам секретарши больших начальников. И тем не менее Мещерский, угнездившийся на мягком стуле, то и дело косил в ее сторону любопытным недоумевающим глазом. И было с чего.

Те, кто знал Веру Захаровну много лет, в том числе и по ее давней работе в комсомоле, в это памятное утро – утро перед грядущей катастрофой, накрывшей Тихий Городок, – лишь молчком дивились и ее необычайному внешнему виду, и, самое главное, странному внутреннему состоянию, которое прорывалось наружу.

Вера Захаровна была густо напудрена и накрашена так ярко, как она никогда прежде не позволяла себе краситься. Черные волосы ее, всегда аккуратно стянутые в узел, сейчас были взбиты, как воронье гнездо. Под толстым слоем пудры на щеках рдели красные пятна. Рот был ярко-алым, Вера Захаровна в тщетных усилиях пыталась добавить своим тонким губам сексапильной пухлости. Она была в черной юбке и прозрачной нейлоновой кофте, под которой кокетливо проступали очертания кружевного бюстгальтера.

Мещерский не знал, что утром, явившись на работу, Шубин, планировавший серьезно поговорить со своей секретаршей о тех самых фотографиях, которые до этого он показывал жене, от своего намерения отступил – лишь оглядел преображенную Веру Захаровну с ног до головы и о чем-то крепко задумался.

Но кричащая косметика и прозрачный нейлон – это было еще не все. Самое главное крылось в изменении поведения всегда сдержанной и невозмутимой Веры Захаровны. Мещерский, прождавший в приемной полчаса, не мог не отметить, что «тетка» ни минуты, ни секунды не могла усидеть за своим рабочим столом перед монитором компьютера.

Вера Захаровна то и дело вскакивала и подбегала к окну. И вперялась куда-то вдаль – надолго и отрешенно. Если бы Мещерский проследил за ее взглядом, то узнал бы, что из всех зданий на площади, открывавшейся взору, ее интересовал лишь салон красоты и припаркованный возле него «БМВ» Германа Либлинга. На нем вчера на глазах Веры Захаровны Герман привез туда Киру. И она осталась там на ночь. Сегодня утром этот же самый «БМВ» привез откуда-то (Вера Захаровна ничего не знала о встрече на дороге) и Марину Андреевну Костоглазову, правда, высадил ее с дорожной сумкой не возле салона, а у гостиницы «Тихая гавань».

В приемную часто заглядывали сотрудники, окликали Веру Захаровну, и она вроде бы возвращалась в привычную рабочую колею – на три минуты, на пять минут, а затем снова начинала суетиться, подбегать к окну – то с лейкой, то с бумажной салфеткой. И замирала, делая стойку, как гончая над добычей.

Одна из заглянувших молодых сотрудниц спросила: «Вы что, нездоровы, Вера Захаровна?» На что та весьма дерзко ответила доброхотке: «Я в отличной форме», а когда та ушла, добавила вполголоса, не стесняясь Мещерского: «Я всех вас, б…, здоровее».

Мещерский подскочил на стуле – так это не вязалось с духом благонамеренности, витавшим в приемной. А Вера Захаровна как ни в чем не бывало уже спрашивала его: «Чаю хотите?» Это был лишний повод снова метнуться к окну – чайный стол с прибором для Шубина и гостей располагался как раз у окна.