Час волкодава - Михаил Зайцев

– Типун тебе на язык! – возмутилась Марина. – Не пугай меня так, пожалуйста, Андрюша! Представить страшно, что со мною было бы, пропади Кешенька так же безвестно, как твой друг-художник. Я б сама, наверное, от разрыва сердца умерла!

«Еще бы! – подумал Кеша. – Исчезну бесследно – возникнут проблемы с наследованием жилплощади. Нет, Марина, тебе нужен мой труп. Похороны, слезы, потом оформление документов на права наследования...»

– Поздравляю, Петрович! Удачно женился, – констатировал Андрюха, опрокинув в себя траурную рюмку водки в память о сгинувшем безвестно коллеге-художнике. – Моя холера, когда я на неделю пропадаю и возвращаюсь похмельный, одно говорит – чтоб, говорит, тебя вообще никогда не видеть, говорит... Эх, Петрович, мне б такую жену, как твоя!

«Вряд ли бы Марина заинтересовалась тобой, Андрюха, – прикинул Кеша мысленно. – Твои две комнаты в коммуналке моей Марине не интересны».

– Мальчики, чай! Андрюша! Хватит тебе водку хлестать, а то твоя жена, милая и симпатичная женщина, которую ты, противный мальчишка, обзываешь «холерой», предъявит мне претензии за то, что спаиваю ее Андрюшеньку. На-ка вот попей чайку, Василич.

Марина поставила на кухонный стол перед Андреем дымящуюся чашку горячего чая.

– Чай не водка. Много не выпьешь. – Андрюша щедро плеснул коньяку в свою чашку.

– Вот тебе чаек, милый. – Марина поставила блюдце с чашкой на пустую тарелку Иннокентия. – А вот и мне...

Последняя чашка встала на скатерть, уже не такую белоснежную, уже забрызганную оранжевыми каплями коньяка.

– Нуте-с, мальчики, пьем чай, к сожалению, без тортов и пирож...

Марину перебил телефонный звонок. Еле слышная из кухни телефонная трель в глубине квартиры. Однако достаточно громкая, чтобы все трое ее услышали.

– Я схожу послушаю, кто звонит, – попытался было встать из-за стола Иннокентий.

– Сиди, я сама, – вскочила Марина. – Пейте чай, мальчики, пока он горячий. Я сбегаю.

Марина, досадливо скривив губки, выбежала из кухни, мимоходом погладив мужа ладошкой по щеке.

– Клад, а не баба! – Андрюха, собрав губы трубочкой, шумно втянул в себя слегка остуженный коньяком чай. – Уникальную жену отхватил, дружище, едреныть!

– Андрюха, ты ничего не слышишь? – Кеша прищурился. Он давно заметил – когда люди прислушиваются, они отчего-то обязательно прищуриваются.

Прищурился и Андрей, презабавно вытянув шею.

– Маринка трубку взяла, обратно на кухню идет, по телефону болтает. Чего еще я должен слышать, едреныть?

– Стук резины о металл. Кажется, на улице ребятня долбит волейбольным мячиком по твоему «Рено».

– Едреныть! – Андрюху снесло с табуретки и бросило к окну. Спьяну он чуть не опрокинул горшок с геранью, падая грудью на подоконник и до пояса высовываясь в открытое окно.

Удивляясь тому, что у него не дрожат руки, Иннокентий быстро-быстро поменял свою чайную чашку на чашку Марины. Старинные фарфоровые чашки из любимого маминого китайского сервиза отличить друг от друга можно было, лишь ориентируясь на чайные ложечки. Из той чашки, что Марина поставила перед Кешей, торчал черенок серебряной миниатюрной ложечки с причудливой лопаткой-завитком на конце. А на блюдце Марининой чашки лежала простецкая чайная ложка без всяких выкрутасов.

Взяв себе чашку жены, а на ее блюдце поставив свою, Иннокентий едва успел поменять местами чайные ложечки, прежде чем Андрюха сполз с подоконника обратно в кухонную духоту.

– Причудилось тебе, Петрович. – Андрюха оседлал насиженный табурет. – Нормалек с автомобилем, и пацанвы во дворе не видать.

Торопливые шаги по коридору все громче и громче. В кухню вернулась Марина. В правой руке трубка радиотелефона с короткой антенной. Положив левую ладошку на телефонный динамик, Марина прошептала так, чтобы ее не слышал телефонный абонент, но услышал Кеша:

– Светка звонит. Беспокоится за твое сердце... Пей чай, милый, пей, лечись... – Марина убрала ладошку-заглушку и громко сказала в трубку: – Да, Светочка, да, внимательно тебя слушаю...

Под бдительным взглядом жены Иннокентий поднес чашку ко рту, отпил пахнущего лимоном чая. Наверное, нервничая – все-таки не каждый день мужей травит, – Марина сыпанула лишнюю ложку сахара. Уж слишком приторно-сладким оказался чай в ее чашке.

Отойдя к окну и привалившись поясницей к подоконнику, Марина болтала по телефону, Андрюха вежливо молчал, с любовью разглядывая свое искаженное изгибами стекла отражение в пузатой коньячной бутылке, на две трети полной, в отличие от опустошенной им поллитровки «Кристалла». Кеша пил сладкий чай и лихорадочно соображал.

«Чего делать? – думал Кеша. – Сейчас Марина закончит трепаться по телефону, выпьет предназначенный мне отравленный напиток и... и все планы Сан Саныча рухнут. Что же делать?!. Нечаянно опрокинуть чашку с отравой? Бесполезно! Все равно через какое-то время она догадается, что я знаю о крупинке, и поймет, каким образом избежал смерти от спровоцированного ядом сердечного приступа. Попробовать сымитировать сердечный приступ? Схватиться за грудь, упасть на пол... Бессмысленно! Актер из меня никудышный, да и смерть, остановку сердца если кому и под силу имитировать, то лишь продвинутому йогу, никак не мне... Через минуту, две, пять Марина меня расшифрует, и тогда события начнут развиваться по неизвестному ни мне, ни Сан Санычу резервному сценарию противника. Каким образом экстренно связаться с Сан Санычем в случае, если события приобретут неожиданный характер, мы не оговорили. Сан Саныч полагал, что после неудачного покушения в ресторане по крайней мере до сегодняшнего вечера я в безопасности. Он ошибался... Или нет? Или я ошибся, и крупинка до сих пор под камнем в гнездышке из мельхиора?! И Андрюшка Колков вовсе не специально приглашенный свидетель моей внезапной кончины, а выпивоха, напросившийся в гости, и Марина, готовя чай на притолоке буфета, случайно заслонила чашки спиной...»

Так и не решив, что делать и надо ли вообще предпринимать что-либо, запутавшись в доводах и контрдоводах, Иннокентий незаметно для себя выхлебал до дна чашку приторно-сладкого чая. А Марина тем временем закончила болтать по телефону. Положила трубку с антенной на кухонный стол, села на табурет, нога на ногу, взялась двумя пальчиками за фарфоровое колечко-ручку чашки с предназначенным Кеше чаем и, сделав большой глоток, облизнула влажные губы кончиком розового язычка.

– Остыл чаек, пока со Светкой трепалась... – Марина сделала еще глоток. – И какой-то несладкий чай. Странно – вроде бы три ложки сахара себе положила... Ну, как ты, Кеша? Может, все-таки съешь хотя бы помидор с хлебом?

– А может, тяпнешь, едреныть, все-таки рюмашку коньячка, друг?

– А пожалуй что и тяпну. – Кеша поставил на скатерть чашку, взял в руку рюмку. – Наливай!

– Ура! – Андрюха, торопясь, схватил коньячную бутыль за горлышко. Налил Кеше, себе, долил до краев ополовиненную рюмку Марины.

– Ой, Кешенька, котик, не надо бы тебе алкоголя, я так за тебя волнуюсь, зайчик, я так тебя... – Марина замолчала, застыла с полуоткрытым ртом. И вдруг резко выгнула спину, взмахнув руками, как будто ей за шиворот неожиданно плеснули кипятка. Красивое лицо исказила гримаса боли. Она попыталась было вздохнуть, но ей не удалось. У Марины побагровели щеки, набухли вены на напряженной, одеревеневшей шее. С видимым усилием она повернула голову, взглянула глазами навыкате в прикрытые стеклами очков глаза Иннокентия. Долю секунды она смотрела на него с недоумением, затем в ее взгляде вспыхнула искорка понимания, осознания того, что и почему с ней произошло, и перед тем, как хрусталики ее зрачков остекленели, в них двумя факелами полыхнули лютая, звериная злоба, дьявольская ненависть и страстное, последнее в ее жизни желание испепелить Кешу взглядом, подобно Медузе Горгоне из древнегреческих мифов.

Глава 2

День расплаты

– ...Она замолчала, спину выгнула, рот открыла, как рыба, выброшенная на берег, посмотрела на Кешу и обмякла. Я ее подхватил, не дал упасть на пол. Кричу Кеше: «Петрович, едреныть, звони в „Скорую“, че сидишь!» А он сидит как статуя, окаменел весь, бледный, как из гипса. Думаю – сейчас и Петрович бухнется, у него ж, это, сердце, синяк под лопаткой. Марину уложил на пол, звоню, вызываю «неотложку». Врачи, молодцы, через десять минут приехали. Я сам им двери открывал. Петровича заставил, пока врачей ждали, коньяка выпить – бесполезно. Выпил, а все равно весь каменный сидит. И, главное дело, молчит, едреныть, ничего не отвечает. Я спрашиваю его: «Где у вас в доме валидол? Ваще, где лекарства?» А он молчит. Слава богу, врачи быстро приехали, и это... это самое... в общем, Марину перенесли в спальню, Петровичу давление померили. Двести, едреныть, на сто семьдесят! Доктор Марину в спальне смотрел, а медсестра укол Петровичу сделала и меня с собой в прихожую увела. Вышел доктор из спальни и говорит: «Мы ее потеряли». Марину, в смысле. В смысле – умерла. Меня медсестра спрашивает, волновалась ли Марина накануне. Я, едреныть, как заору. Волновалась, ору, за Кешу. Она, кричу, так его любила, едреныть, что вам, ору, и не снилось. Объясняю им про Кешино больное сердце, про то, как и он ее тоже любил. Позавчера, объясняю, расписались, и вот оно как вышло... Врачи мне – вы сами-то, говорят, успокойтесь. А я плачу, как баба, ничего с собой поделать не могу, едреныть! Пошли на кухню, посмотреть, как там Петрович, живой или тоже того... это самое... помер с горя. Ну и сказать же ему как-то надо, едреныть, про это... про то, что Марина скончалась от сердечного приступа... Заходим на кухню, а он поплыл, в том смысле – помутнение рассудка у Петровича. Горшок с цветком на подоконнике двигает! Врач ласково так Кешу за локоток взял, отвел от окна, усадил Петровича за стол и коньяку ему в чашку из-под чая налил. А Петрович и говорит – это ее, говорит, Маринина чашка – и бух, трахнул чашкой об пол. Фарфор вдребезги, брызги по всей кухне. Врач тогда медсестре говорит – сделай, говорит, ему еще один успокоительный укол. А я чувствую, у меня коленки дрожат, едреныть. Не спьяну, нет. Мы, это самое, выпивали, конечно, пока с Мариной плохо не стало, но, конечно, в коленках дрожь у меня не от водки. Я вообще, как она сознание потеряла, протрезвел мгновенно... Медсестра Петровичу укол делает, а я ору – доктор, ору, ради бога, и мне вколите успокоительного. Доктор говорит – вам, говорит, лучше выпить коньяка. Я хвать бутылку со стола и в два глотка ее прикончил. И хоть бы что, мужики!.. Я и сегодня, едреныть, прежде чем в крематорий поехали, стакан спирта накатил. Та же история! Ни в одном глазу. И сейчас, за столом, пью, едреныть, водяру, как воду. Не берет, зараза!.. Ну, все, мужики, пошли обратно. Неудобно, полчаса, едреныть, курим, а Петрович там один с бабами. Тушим хабарики, мужики, и пойдемте помянем Марину последний раз, да по домам надо расходиться, едреныть...