Вельяминовы – Время Бури. Книга первая - Нелли Шульман

Анеля обустроилась в Париже, сняв комнатку в Латинском квартале, неподалеку от Сорбонны. Девушка купила в рассрочку швейную машинку. По выходным Анеля подрабатывала портнихой. В ателье, на площадь Вендом, она ходила пешком. Мадам Скиапарелли, просмотрев эскизы Анели, одобрительно кивнула:

– Пойдете ко мне ассистенткой, мадемуазель Гольдшмидт.

Мадам Эльза внимательно осмотрела ее:

– Будете демонстрировать модели, с вашей фигурой преступно этого не делать.

Анеля покраснела.

Девушка просыпалась рано. Она варила кофе и яйца на маленькой электрической плитке и садилась на подоконник комнатки. За окном уходили к горизонту черепичные крыши Парижа, рядом возвышался купол Пантеона. Пахло сухими, осенними листьями, перекликались птицы. Анеля, иногда даже щипала себя, не веря, что все вокруг правда.

Работы было много. Она появлялась в ателье одной из первых, готовила расписание примерок, занималась черновой отделкой одежды, и участвовала в показах. Когда Анеля впервые вышла на подиум, в Le Bon Marche, в ателье, на ее имя, начали приходить письма. Девушку звали в Довиль, на Лазурный Берег, обещали снять ей квартиру.

Анеля выбрасывала конверты, к такому она привыкла в Польше. Цветы она раздавала по дороге домой, девочкам, торговавшим на улице. У других моделей в студии были покровители, политики, адвокаты, промышленники. Анеля слышала о вечеринках в Сен-Жермен-де-Пре, о коктейлях и автомобильных прогулках, о полетах в Ниццу и Лондон. Она пожимала плечами: «Я здесь не для этого».

На осенние праздники она ходила в синагогу. У Анели имелось рекомендательное письмо от пана Генрика, доктора знала вся Европа. На женской галерее Анеля рассматривала бронзу и мрамор, хрустальные люстры, шелковые туалеты дам. В Варшаве сирот водили в простую синагогу, неподалеку от Крохмальной. В Париже люди тоже говорили о преследовании евреев в Германии. Одна из девушек в студии приехала в столицу из Кельна.

– Мне повезло, – темные глаза Розы похолодели, – мои родители из Эльзаса. Мы имеем право на французское гражданство, а остальные…, – она посмотрела куда-то вдаль. Анеля кивнула, помогая ей надеть вечернее платье:

– Я знаю. У нас в Польше много беженцев из Германии. Но, Роза, такое не может продолжаться. Рано или поздно…, – девушка повернулась к ней и отчеканила:

– Рано или поздно Гитлер захватит всю Европу. И тогда мы все, – красивые губы искривились, – будем тереть мостовые зубными щетками, под смех штурмовиков, как это делали мои родители! Они проезжали мимо магазина папы, увидели на вывеске еврейскую фамилию…, – сглотнув, Роза перевела разговор на что-то другое.

По воскресеньям Анеля ходила в Лувр. Служащие привыкли к высокой, темноволосой девушке, сидевшей на диванах с альбомом. Ее принимали за художницу. В букинистических лавках, в Латинском квартале, Анеля покупала старые номера модных журналов и книги по искусству. Она запоминала, как рисует мадам Скиапарелли, точными, уверенными движениями. Ателье занималось не только одеждой. Мадам создавала и украшения, и шляпы и даже духи. Она говорила:

– Ни одна деталь образа женщины не должна ускользнуть от нашего внимания. Пуговицы мы делаем особые, подходящие только к своей модели платья или костюма.

Мадам Эльза работала с художниками и писателями. В студии появлялись Жан Кокто, Альберто Джакометти, мадемуазель Мерет Оппенгейм.

Анеля вела дневник, записывая высказывания художников, рисуя модели платьев, шляп и обуви. Мадам Эльза хвалила ее за серьезность и сосредоточенность. Каждую неделю девушка ходила вольнослушательницей на лекции по истории искусства, в Эколь де Лувр. Мадам Эльза шила на будущую жену британского короля, миссис Симпсон. Они надеялись, что ателье получит комиссию по созданию свадебного платья. Анеля помнила сказку о Золушке. Девушка, иногда, думала:

– Миссис Симпсон тоже, наверное, не подозревала, что выйдет замуж за монарха. И я, могла ли я представить…, – Анеля хотела несколько лет провести у мадам Эльзы, накопить денег и открыть собственное ателье, пусть и маленькое. Многие девушки подрабатывали натурщицами. Анеля тоже, по выходным, отправлялась на Монмартр, где позировала художникам. Она, правда, отказывалась от обнаженной натуры, хотя за такие сеансы платили гораздо больше.

Девушка открыла счет в Лионском Кредите. Анеля аккуратно пополняла его, каждую неделю. Она почти не тратила денег, завтракая и ужиная чашкой кофе, и яйцом. Обед мадам устраивала в ателье. Рассыльный от Фошона приносил сыры и салат для девушек. Наряды Анеля шила сама, покупая ткань в еврейских лавках, в Марэ. Многие хозяева магазинов говорили на идиш, перебравшись во Францию из Польши после войны. Анеля торговалась, и ей всегда везло. Она выбирала отличную английскую шерсть, твид, итальянские шелка. Взяв несколько уроков у мастеров, в ателье мадам, Анеля даже научилась делать шляпки.

Она обнаружила несколько лавок, где обувь шили на заказ, дешевле, чем в универсальных магазинах. В кабаре она надела туфли на высоком каблуке, серой кожи, и серое, отливающее жемчугом, низко вырезанное вечернее платье.

Пиаф, на примерке в ателье, пригласила ее на выступление:

– Я тебе велю столик оставить, – она подмигнула девушке:

– Я тебе говорила, но как ты похожа на Роксанну Горр! Одно лицо.

Мадам Эльза тоже заметила, что Анеля напоминает актрису. Девушка долго разглядывала фотографии дивы в старом кинематографическом журнале. Цвета глаз было не разобрать, но Анеле почему-то казалось, что у мадам Горр они тоже серо-голубые.

– Потому, что она еврейка,– Анеля хихикнула: «Ривка Горовиц, я читала биографию».

– Видишь, она стала дивой, – наставительно сказала Пиаф, ожидая, пока Анеля заколет на ней раскроенное платье:

– Тебе надо появляться в свете, а не ужинать вареными яйцами, в одиночестве, под звуки патефона…, – девушки, невольно, рассмеялись. Анеля купила старый патефон, и американские пластинки. Английского языка она не знала, но несколько исполнителей пели на идиш. Анеля улыбалась, слыша знакомые слова.

– Тебя заметит какой-нибудь продюсер, – Пиаф повертелась перед зеркалом, – предложит роль, в кино, покровительство…, Ты работала перед камерой.

Анеля, с мелком в зубах, опустившись на колени, делала пометки на выкройке:

– Я хочу стать модельером, – неразборчиво сказала она, – я не для кино сюда приехала, Момо, – Пиаф не любила, когда ее звали по имени. Девушка настаивала на прозвище, придуманном покойным владельцем кабаре Le Gerny, наставником Пиаф, Луи Лепле.

– Одно другому не мешает, – отрезала певица:

– Надевай вечернее платье и приходи. Вареных яиц, правда, в клубе не подают, – Момо потрепала Анелю по голове:

– Я сама так ужинала, год назад. Выпьем шампанского…, – когда Анеля отдавала накидку в гардеробе, месье Ассо позвал ее:

– Мадемуазель Гольдшмидт, у Момо заминка с платьем…, – Пиаф зацепилась подолом за стул, из ткани торчали нитки. Анеля всегда носила в сумочке швейный набор.

Момо подмазала губы темно-красной помадой:

– Ты знаешь, что путь из артистической уборной в зал лежит через сцену? Я слышала, как ты поешь, – маленькая ручка уверенно легла на плечо Анели, – давай выступим, дуэтом, с вашей песней, – Пиаф пощелкала пальцами, – ты мне ее ставила. О девушке и юноше, – Пиаф, иногда, приходила в гости к Анеле. Она говорила, что хочет вернуться во времена молодости, когда Момо жила в комнатке на Пляс Пигаль.

– Ей всего двадцать один, – иногда, думала Анеля, – а глаза у нее пожилой женщины. Обо мне все заботились, я выросла в любви и ласке, а она подростком на улице оказалась, пела за сантимы, жила с мужчинами, дочка у нее умерла…, – Анеля подхватила сумочку:

– Хорошо. Тряхну стариной, что называется…, – они с Пиаф пели вместе. У них были почти одинаковые голоса, низкие, сильные.

– У нее сильнее, – вспомнила Анеля, – она могла бы стать оперной певицей…, – Момо отправилась посмотреть, свободен ли зал. Они хотели отрепетировать выступление. Вернувшись, Пиаф развела руками:

– Яблоку негде упасть. Пришел, кстати…, – оборвав себя, она потянула Анелю за руку:

– Раймонд организует инструмент, позову пианиста…, – они вышли в полутемный коридор. Большие глаза Пиаф блестели:

– Интересно, – подумала девушка, – кто в зале сидит? Знакомые ее, какие-то? Она весь Париж знает…, – Пиаф шла впереди, маленькая, с прямой спиной. Она, внезапно, обернулась:

– Знаешь, как говорят? Je ne regrette rien, я ни о чем не жалею…, – она пробормотала:

– Надо запомнить…, Сегодня такой день, – загадочно добавила Пиаф, – когда не надо ни о чем жалеть…, – она деловито подтолкнула Анелю:

– Пошли, что ты встала. У нас десять минут до начала программы.

Фортепьяно нашлось в заваленной костюмами репетиционной комнате, месье Ассо привел пианиста. Момо велела: «Начни, он подхватит мелодию». Анеля запела: