Корни зла - Сара Рейн

Он секунду глядел на Люси, а потом сказал:

— Он ваш дедушка?

— Это никогда не было доказано, но мы уверены, что да, — спокойно сказала Люси, а Эдмунд сжал зубы, услышав такое бестактное замечание. Люси посмотрела на инспектора: — У меня есть музыка, написанная Конрадом Кляйном в качестве фона для «Альрауне». Это старая виниловая запись, будет потрескивать, ведь она почти такая же старая, как фильм. Она была записана вскоре после премьеры, но я слушала ее, и мне кажется, имеет смысл ее включить. Я знаю, вы говорили, что нет большой необходимости слушать ее, но раз это возможно, я решила, что надо ее захватить. Мы можем поставить ее в патефон, когда начнется фильм, и, если нам повезет, она будет идти синхронно с пленкой.

— Я бы хотел послушать, — тут же сказал Лайам, — если инспектор Флетчер не возражает.

— И я бы хотел, — это был Майкл Соллис.

— Конечно, давайте послушаем, — сказала Флетчер и кивнула работнику студии, который увлеченно рассказывал сержанту Трендлу об остановке, действии, зубчатых колесах и выходе.

Свет выключили, хотя было не так темно, как в кинозалах. Эдмунд считал, это было из-за того, что персоналу «Квандам» приходится делать заметки, пока они смотрят фильмы. Их рассадили в беспорядке. Всего несколько стульев стояло вокруг пары столов, хотя на одном из столов был компьютерный терминал. В комнате, конечно, не было окон, и экран занимал три четверти дальней стены. Однако Люси позаботилась о том, чтобы принесли чай и кофе, и Эдмунд считал, что это уже кое-что.

Когда пластинку установили в патефон, через динамики прорвался короткий треск, и проектор зажужжал, начав крутить пленку. На экране показалась вспышка света, а потом там появился пучок белого света, тут же сменившийся символом немецкой киностудии.

Люси думала, что сможет абсолютно спокойно смотреть этот фильм, но, как только зазвучала музыка Конрада Кляйна, ее сердце больно забилось в груди, и она снова поняла, что кусочек давно ушедшего мира вот-вот должен был снова предстать перед ними. В прошлом есть такое, что нужно оставить в покое, думала она. Что-то, чему нужно позволить умереть, и, мне кажется, это как раз оно.

Первые сцены фильма показались ей более мрачными, чем она помнила, или, возможно, тогда она была просто слишком молода, чтобы почувствовать эту темноту. Однако теперь она была готова, и она была взволнована. Как суть фильма повлияла на то, что последовало после? Ведь на ум неизбежно приходила параллель между сумасшедшим создателем Альрауне и ужасными попытками нацистов вмешиваться в развитие человеческой жизни — эксперименты на евреях и на близнецах... Удивительно, что фильм предвосхитил их на десять лет, думала Люси.

Само зачатие Альрауне в тени виселиц выглядело почти целомудренным по сравнению с некоторыми сценами из современных фильмов, но все равно это было невероятно вызывающе, и сама музыка в этот момент была сексуальна. Она была ритмична, и с романтичной точки зрения могла быть биением сердца влюбленного, а с комичной стороны — звуком скрипящих пружин кровати. А потом, послушав музыку вновь, можно было решить, что это звук виселицы, скрипевшей и колыхавшейся от веса тела повешенного убийцы... «Как бы я хотела быть с вами знакомой! — сказала Люси призраку Конрада Кляйна. — Семья считала, что вы всегда были слегка в тени Лукреции, но я думаю, вы бы мне очень понравились».

Сцены перетекали одна в другую — для человека, привыкшего к технологиям двадцать первого века, переходы были не до конца плавными, но монтаж был достаточно мягким, чтобы не раздражать. Люси стало интересно, работает ли эксперимент инспектора Флетчер, каким бы он ни был. Она оглядела комнату. Лицо Майкла Соллиса частично было в тени. Он мало говорил, когда приехал, но, казалось, был рад снова увидеть Люси. Майкл смотрел фильм с интересом. Он сидел рядом с Франческой Холланд, коллегой Трикси Смит, которая подняла тревогу, когда Трикси исчезла. Люси подумала, что Франческа не была очень красивой, но ее лицо было из того рода лиц, на которые хочется глядеть все время. Она внимательно смотрела фильм, и, когда проститутка, которая была матерью Альрауне, обращалась с речью к ученому, Люси увидела, как они с Майклом обменялись понимающими улыбками, как будто обоим эта сцена что-то напомнила или они увидели в ней какую-то аллегорию.

Справа от Люси сидел Эдмунд. Он смотрел фильм поверх очков, и в его взгляде читалось едва скрываемое неодобрение.

Лайам Дэвлин справа от Люси смотрел фильм с неожиданным вниманием. Но, словно почувствовав взгляд Люси, он слегка повернул голову, чтобы взглянуть на нее, и улыбнулся ей слегка иронично. У него был подвижный рот, как у большинства ирландцев, и очень сообразительные, очень понятливые глаза. Люси моргнула и резко повернулась назад к экрану, на котором ученый, уже понимая ужасные результаты своего эксперимента с виселицами, среди ночи нес свое хмурое и бездушное дитя, чтобы оставить его под присмотром монахинь. Музыка следовала за ним по пятам слабой крадущейся угрозой, звуча так, словно сердце бьется о ребра. Кадр с женским монастырем, стены которого должны были стать оградой, был хорошо продуман, и казалось.

что ученый с ребенком стоял в тумане в каком-то непонятном лесу.

А потом, без каких-либо предварительных пояснений, появилась она. Лукреция фон Вольф двадцати одного или двадцати двух лет от роду. Ее лицо мерцало и дрожало на пленке, ее движения были слегка резкими из-за ручной камеры, использующейся в те дни. Но она была харизматична и очень сексуальна. Люси вновь поняла, как невероятно сексуальна была ее бабушка.

Когда инспектор Флетчер неожиданно наклонилась и спросила:

— Мы можем остановить этот кадр? — несколько человек подпрыгнули от неожиданности.

— Разумеется, — сказал один из работников студии, и последовал громкий щелчок. Лукреция, подобно Клеопатре, откинулась на спинку какого-то шезлонга и приготовилась к тому, чтобы быть соблазненной монастырским учителем музыки, смотрела на мир пренебрежительно, полухищно-полустрастно. Ее черные шелковистые волосы струились вокруг ее лица, и актер, игравший учителя музыки, стоял перед ней на коленях, с обожанием глядя ей в лицо.

— Ох, бабушка, — прошептала Люси, — почему ты не могла вязать свитера и посещать собрания дамского клуба или заниматься садоводством, как делают все остальные бабушки?

— Однако эта замечательная сцена заслуживает уважения, — сказал Лайам, все еще не отводя взгляд от экрана, — режиссер одной ногой твердо стоит на земле.

— Старый закон цензуры, — весело сказала Люси.

— Конечно. Ты не многого добьешься, если не будешь одной ногой твердо стоять на земле.

Эдмунд нахмурился, как будто подумал, что это было еще одно сомнительное замечание, но остальные усмехнулись.

— Она была сногсшибательной женщиной, — задумчиво сказал Лайам. — Я не понимал, какой она была потрясающей. На самом деле...

— Да?

Он нахмурился:

— О, я просто подумал, что неожиданно мне стала вполне понятна ее репутация. По-моему, говорили, что у нее была интрижка с фон Риббентропом перед началом Второй мировой? Или это еще одна сплетня?

— Меня уже ничего не удивит, — сказала Люси. — Риббентроп был продавцом шампанского до Второй мировой, да? А Лукреция никогда не была особо разборчива, и она действительно знала толк в шампанском. — «Прости, бабушка, но ты сама вызвала этот разговор».

Справедливость заставила Люси добавить:

— Слухи, распускаемые шпионами, конечно же, никогда не были подтверждены.

— Я не знаю насчет шпионов, но выглядит это так, что я не удивлюсь, если узнаю, что она затащила в постель весь Третий рейх, и всех за одну ночь, — заметил Лайам.

Эдмунд нетерпеливо хмыкнул, и инспектор обернулась к работнику студии:

— Спасибо, мы продолжим, если позволите. Я просто хотела взглянуть на лица.

Когда фильм пошел дальше, Люси увидела, как Эдмунд поставил свою чашку кофе на стол и откинулся в кресле с видом скучающей покорности.

Эдмунду было скучно, но он смирился. Он ничуть не боялся этого странного эксперимента, так как знал, что ему не о чем беспокоиться. Нигде не было ничего такого, что могло бы связать его со смертью Трикси, и было точно понятно, что эта женщина, эта инспектор Дженни Флетчер, просто оглядывается в темноте. Ищет улики внутри фильма, но она ничего не найдет, потому что здесь ничего нет. Он будет рад, когда шарада закончится и можно будет поехать домой, хотя было очень жаль, что не удастся провести этот уютный вечер за ужином с Люси.

Что же до фильма, этого очевидно шумно появившегося творения раннего киноискусства, то Эдмунд просто не видел в нем смысла. Если бы вы спросили его, он бы ответил, что «Альрауне» был всего лишь мрачной серостью, непонятной историей, а актеры вели себя бессмысленно и переигрывали. Он украдкой взглянул на часы и увидел, что им предстоит просидеть еще полчаса. Чтобы занять себя чем-то, он тайком оглядел сидящих. Казалось, все они смотрели с интересом, а Люси была почти очарована фильмом, и это раздражало Эдмунда.