Управляемая демократия: Россия, которую нам навязали - Борис Кагарлицкий

Безнаказанность администраторов, которые сами формируют избирательные комиссии, сами же продвигают кандидатов, сами же предоставляют (или не предоставляют) им доступ к средствам массовой информации, рано или поздно должна была сказаться и на общероссийских парламентских выборах, однако на первых порах избирательные фальсификации компенсировались плюрализмом начальства. Иными словами, одни подправляли выборы в пользу левых, другие в пользу правых, третьи вообще пускали все на самотек, а в итоге получалась картина, примерно соответствующая действительности. Губернаторы проталкивали своих протеже в территориальных округах, а на партийные списки смотрели без особого интереса. К тому же в годы правления Ельцина губернаторы по совместительству являлись членами Совета Федерации и сами могли законодательствовать.

Губернаторы оказались далеко не едины ни в применявшихся ими методах управления, ни в своем авторитаризме (демократизме). Разным был и их политический стиль. Тем не менее, можно четко выделить несколько групп. Это немногочисленные «демократы»-западники, пытавшиеся воспроизводить европейские политические ритуалы (но, как правило, не их содержание) и открыто ориентировавшиеся на Кремль; лидеры «красного пояса», формально Кремлю оппозиционные, но на практике с ним сотрудничающие; и, наконец, «удельные князья» — наиболее типичные представители «касикизма». Последние с Кремлем также активно сотрудничали, но постоянно пытались навязать ему собственные условия. Связь между местным криминалом и местной же властью — тоже хорошо известная черта «касикизма». На общенациональном уровне построить такие отношения технически очень сложно. Но на местах, где все друг друга знают и у всех состоятельных людей полно общих интересов, непосредственное сращивание власти и криминального мира становилось широко распространенной практикой.

Классическим примером «красного губернатора» считался Юрий Горячев в Ульяновске. «Несмотря на некоторое стремление соответствовать европеизированному культурному эталону, Горячев все же с самого начала интуитивно связывал эффективность и эффектность своей власти с народными ожиданиями, со справедливостью, — пишет политолог А. Магомедов. — Регулярно организуемые осенние и весенние ярмарки на центральном рынке, дни открытого письма в районах (встречи с населением в сельских клубах) стали событиями, утверждающими собственное губернаторское видение местной политической реальности. Они поддерживают веру Горячева в то, что большинство населения лояльно по отношению к нему. Вера эта искренняя и основана на интересе ульяновского лидера к нуждам простых людей. В общении и контактах с ними он нащупал оптимальный стиль реализации своего образа. Вот Горячев в кругу инсценированного народного гуляния на ярмарке, в одежде, ничем не выделяющей его из массы граждан. Вот он ходит по торговым рядам и справляется о ценах. Вот он в магазине в окружении пожилых покупательниц. Вот он осматривает сельхозтехнику в поле...»[171]

Что касается «удельных князей» или «русских касиков», то большая часть из них возглавляла в 1993—1999 гг. автономные республики в составе Российской Федерации. Невразумительный статус автономии позволял местному авторитаризму развиваться до максимальных пределов, допускаемых конституцией, и далеко за эти пределы. Президент Минтимер Шаймиев в Татарстане или калмыцкий «хан» Кирсан Илюмжинов с оппозицией не особенно церемонились. Выборы с единственным кандидатом, подавление оппозиционной прессы, а в Калмыкии и политические убийства стали обычной практикой. Однако принадлежность к национальным меньшинствам, давая определенные преимущества «ханам», одновременно ограничивала их политические амбиции. Вот почему наиболее влиятельным из «удельных князей» стал все же мэр Москвы Юрий Лужков. Хотя политическая практика в столице не доходила до таких крайностей, как в автономиях, наблюдатели дружно признавали, что правит он в своей вотчине «твердой, порой даже очень твердой рукой»[172]. В методах Лужкова было многое от «красных губернаторов». Та же ставка на патернализм, демонстративная забота о социальных программах, та же публичность и «народность» власти — мэр самолично открывает чуть ли не каждое новое здание, построенное в городе, он позирует в кепке среди восторженной толпы, постоянно рассказывает о том, как заботится о бедных. В столице развивался своеобразный муниципальный госкапитализм, при котором городская администрация оказывалась и главным инвестором, и основным заказчиком многочисленных проектов, порой весьма прибыльных. Однако в отличие от «красных» губернаторов, делавших ставку на сохранение остатков промышленности, лужковская империя основывалась на своеобразной финансовой ренте.

Как всегда бывает в условиях периферийного капитализма, взаимоотношения между глобальным «центром» и «периферией» естественным образом воспроизводились внутри страны. Точно так же, как по отношению к России «центром» выступали Западная Европа и США, по отношению ко всей России финансовым и деловым центром была Москва. Стихийная централизация капитала гарантировала постоянное перераспределение средств в ее пользу. В 1993—1996 гг. на Москву приходилось порядка 50% иностранных инвестиций. По мере нарастания инвестиционного кризиса эта диспропорция только усиливалась. «В 1997—1998 гг. для России был характерен не только общий спад инвестиционной активности отечественных инвесторов, — пишет Ирина Богачева, — но и дальнейшая концентрация прямых иностранных инвестиций в Москве. В 1997 г. в столице было сосредоточено около 80% общего годового объема прямых иностранных инвестиций...»[173]

Большая часть отечественного финансового капитала была также сосредоточена в столице. Именно здесь находились штаб-квартиры основных корпораций, тут они и платили налоги. Строительство и операции с недвижимостью стали важнейшими отраслями муниципального бизнеса, а городская бюрократия развила своеобразный симбиоз с частным сектором, кормившимся от ее заказов и подкармливавшим ее различными «пожертвованиями». Здесь же был достигнут своеобразный «трипартизм» — профсоюзы и предприниматели в равной степени оказались подчинены жесткому контролю аппарата, который поощрял «своих» и ставил на место непослушных.

Выборы 1996 г. в Москве, когда Лужков получил около 90% голосов, поставили социологов в тупик — мэр был популярен, но все же не настолько. Еще более «странными» были выборы Московской городской думы год спустя, когда во всех округах с примерно одинаковым результатом побеждали зачастую никому не известные ставленники мэрии, иногда даже не удосуживавшиеся вести избирательную кампанию. Проигравший блок бывшего председателя Моссовета Николая Гончара заявил о многочисленных нарушениях, но расследование дела потонуло в недрах Государственной думы[174]. Окончательные и полные итоги выборов так и не были вообще обнародованы. Спустя еще год «красный губернатор» Аман Тулеев провел выборы местного законодательного собрания таким же точно образом, не отдав оппозиции или независимым ни одного места.

Все русские «касики» в той или иной форме контролировали политическую жизнь своей территории. Неравенство регионов означает неравенство их граждан. Формальные демократические свободы, провозглашенные в центре, имеют мало смысла в условиях существования авторитарных режимов на местах. Кремль охотно мирился с подобным положением дел на протяжении большей части 1990-х гг. Ситуация изменилась в 1998—1999 гг., когда стало ясно: без участия губернаторов трудно будет решить вопрос о том, кто победит в Москве. В известном смысле Россия пережила реальную децентрализацию власти. Беда лишь в том, что от перераспределения полномочий и политического влияния в пользу местных элит большинству народа жить не стало ни лучше, ни свободнее.

КОРПОРАТИВНО-ПОЛИТИЧЕСКАЯ БОРЬБА

Зависимость населения от администрации предприятий и от местной власти все же не означала полной пассивности. После расстрела Белого дома в 1993 г. политический протест угасает, но социальные конфликты продолжают вспыхивать то там, то тут.

Пока «традиционные» профсоюзы боролись с «альтернативными», трудящиеся оказались предоставленными самим себе. Распространенным явлением стали «дикие» забастовки, которые сплошь и рядом терпели поражение, так как не были подготовлены. Из ФНПР начался отток наиболее активной части членов. Слабость профсоюзов привела к тому, что решающую роль в организации коллективных действий все чаще играли представители директорского корпуса. «Директорские стачки» стали наиболее типичной и массовой формой коллективных действий в России 1990-х гг. Обосновывая необходимость сотрудничества с директорами, газета ФНПР «Солидарность» писала: «Борьба профсоюзов за права конкретного труженика — одновременно и борьба за всю страну, за ее будущее. И здесь союзником профсоюзов являются так называемые “красные директора”»[175]. Даже в шахтерской забастовке 1989 г., которая считалась наиболее стихийной, имели место случаи участия директоров в забастовочных комитетах[176]. Участвовали директора и в организации коллективных действий вместе с профсоюзами ФНПР в 1992—1993 гг. Во время выступлений работников оборонной промышленности «Вести ФНПР» отмечали: «На большинстве предприятий действия профсоюзных организаций были поддержаны директорским корпусом. Местные органы власти проявили нейтралитет. Исключение составила администрация Владимирской области, запретившая подачу гудков (сирен) на предприятиях»[177]. Порой доходило до курьезов. Так, в Иванове директор АО «Шуйские ситцы» В. Тихонов, член Коммунистической партии Российской Федерации, самолично возглавил забастовочный комитет, требовавший от дирекции повышения заработной платы. «Профсоюзное обозрение» ехидно заметило по этому поводу, что «председатель забастовщиков В. Тихонов, требующий повышения зарплаты от директора В. Тихонова, — позиция, которая может заинтересовать специалистов по расщеплению сознания»[178]. На самом деле «случай Тихонова» лишь выявлял в крайней форме общую закономерность, состоящую в явной противоречивости и неоднозначности отношений между трудящимися и администрацией. Нередко коллективные действия, начатые по инициативе или с одобрения администрации, выходили из-под ее контроля. Однако до тех пор, пока под вопросом было выживание отрасли, подобное «социальное партнерство» оставалось весьма устойчивым.