Я стройнее тебя! - Кит Рид

Что он со всем этим сделает, решать только ему.

Как опасно и чудесно находиться на вершине власти.

Он, Эрл Шарпнек, глава предприятия, филиалы которого разбросаны по всему свету. В мире, действующем по законам Преподобного Эрла, у всех есть повод быть стройными и красивыми, и никому не придется стать безобразным, потому что никто никогда не постареет. Нет больше ни уродов, ни несчастных. И вот что важно. В мире, придуманном Преподобным Эрлом, все безупречны. И у них есть на это причина. А причина в том, что…

Не стоит спрашивать. Он достиг того, что есть у него сегодня, постоянно находясь между молотом и наковальней, и сражаться ему приходилось в одиночку, без чьей-либо помощи. Неважно, что выпадет на его долю потом, в будущем, которое он для себя назвал «жизнью после Послежирия», — пути назад у него нет. Не следует спорить с силой, которая свернула скалу, или вставать у нее на пути, потому что после первой победы его уже ничто не остановит.

Вы оказались рядом с человеком, который способен сдвинуть весь земной шар.

Если это вас пугает, то вспомните, что все, что делает Преподобный Эрл, основано на любви. Бедный маленький Эрл любил маму, но все равно ее потерял, а больше он не станет ничего терять, чего бы это ему ни стоило.

У него уже сейчас есть миллиарды, и это только начало.

Само собой, на него лег огромный груз. Этой ночью ему кажется, что легче умереть.

Столько служебных записок и документов он получает, и все это одновременно. Столько дел, которым он должен уделить время. Гэвин Патеноде, наверное, поможет, ведь теперь он стал архангелом, но в тот раз он представил отчет в такой манере… можно ли ему доверять? Можно ли доверять хоть кому-нибудь из тех, кого он допустил в клуб и возвысил? Ему кажется, что его люди верны ему, но он не исключает, что они просто кружат вокруг него, как акулы, ожидая крови, и стоит дрогнуть, окрасить воду первой капелькой крови, акулы набросятся на тебя и разорвут на куски за несколько секунд.

Дурные мысли. Дурные мысли, притворившись сновидениями, приходят как раз тогда, когда ты спокоен и находишься в теплой и уютной постели.

И здесь, в полной безопасности, на круглой кровати с наполненным водой матрасом, застеленной атласными простынями, покачиваясь на волнах между двумя эрлетками в симпатичных атласных сорочках, Преподобный Эрл вздрагивает во сне и с криком просыпается. Потный и взволнованный, он садится. Включает свет. Приглашенные на ночь девушки в лиловых кружевных рубашках спят, как пара ангелочков, впрочем, они и есть ангелы. Их ему тоже мало. Он понимает, что должно хватать, но ему мало. Он ложится с этими симпатичными девочками, и, что бы они вместе ни вытворяли, он просыпается опустошенным. Да, ему все так же не хватает ее. Ему все еще плохо. Если бы только он смог выполнить свой долг перед ней, он сбросил бы с себя тяжесть вины и был бы свободен!

Дрожа, вылезает он из кровати, и под пластиком волной перекатывается теплая вода. Будто Робинзон Крузо, покидающий остров, Эрл на мгновение оглядывается. Кровать похожа на студень и все еще трясется оттого, что он встал, словно дышит. Вдыхает и выдыхает. Одна из девушек зашевелилась во сне. Эрл ждет, пока она успокоится. Потом он скидывает с себя атласную пижаму и опускается на шкуру. Он знает, что сейчас случится, и хочет предотвратить это, но разве можно справиться с чем-то основополагающим, таким, как эта потребность? Голый, он долго сидит на шкуре белого медведя, обхватив колени, потому что, имея дело с искушением, действовать нужно медленно и продуманно. Потом он протягивает руку и нажимает кнопку на пульте, встроенном в каркас кровати.

Где-то, в другом конце клуба, раздается звонок. Работники ночной смены встают. Для них есть дело. Через несколько секунд люди Преподобного Эрла приступят к работе, и когда он примет душ, расчешет брови, почистит щеточкой язык и снова наденет пижаму, у них для него уже все будет готово.

— О любовь моя, — бормочет он в приступе желания. Скоро он придет к ней и устроится рядом, впитывая ее тепло и ласку. — Любовь моя, — но другое слово само, как будто всплывающий пузырек, вылетает из его печально разинутого рта: — Мама.

Глава 26

По ночам в штрафном коридоре Веллмонта раздается настолько зловещий грохот, что даже для тех девочек, которым кажется, что они готовы дать отпор этому ужасу на колесиках, приезд каталки оказывается потрясением.

Ожидание невыносимо.

Пугает то, что никто не знает, что это такое к ним едет и что будет дальше.

Когда приходят за Энни, а такой момент наступает, она совершенно неготова. За все те часы, что она провела, съежившись, между стеной и стальным унитазом, ей всего-то и удалось, что отвинтить от водопроводного крана треугольную ручку. Сделала она это по той простой причине, что сейчас, когда к ней вот-вот применят крайние меры, ей уже больше ничего другого не осталось. Она заперта в камере, откуда нет выхода, и спрятаться негде. Всякий дурак, войдя, тут же заметит ее, даже если не станет приглядываться. В камере так пусто, что вцепившаяся в стальной унитаз девчонка бросается в глаза не хуже, чем заскочившая в чашу для пунша крыса. По крайней мере, у нее есть вот эта железная ручка: не совсем оружие, потому что сейчас она очень ослабла, а всего лишь предмет, в который можно будет вцепиться, когда раздастся непонятный скрип резиновых колес по вощеному виниловому полу. Шум будет нарастать, а потом резко затихнет. Вот оно и у ее двери. Что бы это ни было, оно совсем рядом.

Энни сжимает пальцами драгоценный предмет, и вот дверь распахивается, но девочка не выпускает его, когда жаждущая мести Преданная Эвлалия включает свет с ликующим «Ха!». Энни старается не выпустить свое сокровище и тогда, когда на нее набрасываются Эвлалия и жуткая дежурная по коридору, имени которой Энни так и не узнала. Это называется «переезд». Энни точно не помнит, откуда ей это известно, но Преданные именно так называют эту процедуру. Может быть, это выражение витает в воздухе, или она слышала его от Дарвы, или читала в примечаниях к руководству, которое ей вручили в день поступления на отделение анорексиков, вместе с лиловым плюшевым зайчиком, — тонкий намек, каким запугивает пациентов администрация.

«Переезд» длится дольше, чем предполагали и Энни, и Преданные. Энни замирает на месте, а две — как их назвать, не монахини и не совсем медсестры — пытаются отцепить ее руки от основания унитаза, чтобы вытащить ее из угла. Две Преданных, тяжело дыша, дергают ее, стараясь сдвинуть с места. Энни нужно что-то делать, иначе тюремщицы начнут ломать ей пальцы, и она останется без своей драгоценной ручки от крана. Понимая, что «переехать» ей все равно придется, Энни делает вид, что потеряла сознание, и обмякает, отпуская унитаз и отказываясь от всего, кроме железной ручки. Преданные Сестры хватают ее под мышки и выволакивают на середину. Торжествуя, Эвлалия высоко поднимает свою пациентку и разворачивает ее легко, как будто пластиковую игрушку. Теперь, когда Энни в ее руках, она тянет время. Женщина явно ловит от происходящего кайф. Преданная Эвлалия поднимает свою добычу выше, чем это необходимо, и бросает на каталку, которую как раз вовремя втолкнула в камеру маленькая и коренастая дежурная по коридору. Сердце у Энни начинает бешено колотиться, но потом успокаивается. После стольких недель, когда она выслушивала предупреждения и оставалась в неизвестности, она ощущает жуткое, но необъяснимым образом и спокойное чувство: все кончено.

Так вот это и есть тележка.

Энни падает на потрескавшийся пластик с грохотом, как бревно.

Она закрыла глаза и не разжимает кулаки; сообразительным людям известно, что делать в таких ситуациях. Она почти вся обмякает, зная из рассказов об удачных побегах, что мышцы предплечий должны быть напряжены. Ей удается не шевелиться даже тогда, когда Преданные накрывают ее простыней, ловко, как похоронных дел мастера. Они не опускают простыню под подбородком, а натягивают ее до самого верха, закрывая и лицо, и макушку.

Энни резко раскрывает глаза. Видит она лишь простыню и собственный нос, освещенный тусклым светом, сочащимся через грубую ткань. Она будто в саване.

Ей кажется, что она слышит, как Эвлалия мурлычет под нос похоронный марш. Так и что? Везут ли ее в какое-нибудь ужасное место, или таким способом ей дают понять, что она для них умерла?

«Сколько бы решилось проблем, — думает она, — если бы я на самом деле умерла». Пока ее, как поросенка на блюде, катят по коридору, Энни Аберкромби пытается представить, что произошло бы в таком случае. Будет темно, как ей кажется. В некотором роде это будет облегчение. Ей, будто наяву, представляется темнота в конце тоннеля, и, честно говоря, по сравнению с желудочной трубкой это было бы просто удовольствием. Энни Аберкромби, которую Преданные везут по коридору в резком свете лампочек без плафонов, была бы рада увидеть конец тоннеля.