Варяги и варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу - Вячеслав Фомин

В советскую науку предвоенных лет тезис о летописце как норманисте, а при этом были озвучены разные имена, был введен несколькими историками, обладавшими значительным весом в науке. В 1930 г. Н.К. Никольский говорил, что в ПВЛ «мы имеем переделку старых преданий о начале русской земли, освещенную сквозь призму первого русского историографа-норманиста, сторонника теории варяго-руси», т. е. Сильвестра (в нем ученый видел сводчика ПВЛ). В 1938 г. В.А. Пархо­менко назвал «первым норманистом» Нестора и его «норманизм» объяс­нял тем, мто, во-первых, летописец «от значительной роли норманнов при киевском князе в его время постулировал к их роли в начале истории Руси». Во-вторых, к этому его толкало свидетельство продолжателя хроники Георгия Амартола, отметившего, что «русь из рода франков». В-третьих, скандинавской генеалогией правящей княжеской династии Нестор обосновывал теорию единой Руси. Через год Б.Д. Греков в основе «склонности» к норманизму «первого русского историка-норманиста» Сильвестра (с ним он связывал обработку известий о варягах) усмотрел его желание показать в истории Киевской Руси роль княжеского рода Рюриковичей. В 1940 г. М.Д. Приселков охарактеризовал Нестора уже не только «первым нашим «норманистом», а норманистом «самого крайнего направления», ибо он создал схему русской истории, возвеличивающую правящую династию, в представителях которой тогда видели «един­ственную связь распадающегося Киевского государства», и которая «придумала» скандинавское происхождение династии и выводила назва­ние Русь из скандинавского корня. Вместе с тем эта схема, по его словам, имела великое значение, ибо она «вырывала нашу историю из визан­тийской церковно-политической схемы, по которой нашей политической самостоятельности не отводилась места, и смело оценивала славянство и русских как исторически призванных к самостоятельной жизни и культуре». Тогда же Е.А. Рыдзевская пребывала в абсолютной уверен­ности, что в Сказании о призвании варягов утверждается норманское происхождение и генеалогия русских князей.

В послевоенные годы в литературе тему о «норманизме» Нестора подхватил и довел до абсолюта Д.С. Лихачев, окончательно придав ей значимость непререкаемой научной истины. Идя полностью в русле рассуждений Приселкова и именуя летописца «первым норманистом в русской истории», утверждавшим норманское происхождение княжеского рода и названия Руси, ученый свою позицию аргументировал тем, что, во-первых, варяжская легенда служила целям борьбы с княжескими усобицами, отстаивая собою идею единства княжеского рода, что рав­нялось тогда идее единства государства. Во-вторых, она параллельно с тем обосновывала самостоятельность и независимость Руси от вмеша­тельства Византии, настаивающей на идее тесной зависимости русской государственности от нее, т. к. законная власть пришла на Русь «лишь после ее крещения и была неразрывно связана с церковью». И такая устремленность Империи, считал Лихачев, находила поддержку со стороны киевского грека-митроиолита. Поэтому, подытоживал он, «нор­манская теория» печерских монахов (сам монастырь он вслед за Приселковым рисует крупным центром оппозиции константинопольской патриархии и греку-митрополиту) была теорией прежде всего анти­греческой и общерусской, связывающей происхождение Русского госу­дарства не с византийским югом, а со скандинавским севером, откуда уже ничто не угрожало, и относившей его возникновение до принятия христианства. «Летописцы, — ставил исследователь точку в своих рас­суждениях, — естественно не могли представить, какие политические выводы сделают из их домыслов в ХѴІІІ-ХХ вв. норманисты».

Лихачев не обошел вниманием и закономерно встающий в таком случае вопрос: почему летописец для утверждения антивизантийской версии создания государственности на Руси прибег к теории иноземного происхождения княжеского рода? Ответ на него, говорил он, «может быть только один: в традициях ученой средневековой историографии было возводить происхождение правящей династии к иностранному госу­дарству». По его разъяснению, эти традиции были тесно связаны с ограниченностью исторического мышления средневековья, когда вся­кому новому явлению общественного развития искали объяснение на стороне, потому как оно не считалось результатом закономерного истори­ческого развития, представления о котором еще не существовало. Особенно резко эта черта проявлялась там, где дело касалось проис­хождения знатных родов. Ко всему же, завершал свои размышления ученый, знатный род нельзя было выводить из собственной страны, ибо это неизбежно должно было вывести его к какому-либо «незнатному» родоначальнику. Объяснение Лихачевым тех мотивов, которыми будто бы руководствовался русский книжник, вводя варяжскую легенду в ПВЛ, получило массовую поддержку в историографии, вошло в учебную литературу. Так, считал С.В. Юшков, летописец, перед которым стояла задача возвысить значение правящей династии, «весьма удачно» спра­вился с ней, связав династию со скандинавами, игравшими крупную роль в истории современного ему мира. По В.В. Мавродину, традиция выводить свой род «из-за заморья» преследовала цель «лишь бы под­черкнуть особую родовитость и аристократичность своего происхож­дения, проверить достоверность чего было невозможно», и в тогдашних условиях была направлена против Византии. И.П. Шаскольский также утверждал, что легенда была внесена для доказательства особо знатного происхождения правящей династии, что подкрепляло ее право на власть над Русской землей.

Первое возражение против мнения о тех политических устремлениях летописца, о которых так детально говорил Лихачев, раздалось, видимо, из-за границы. В 1957 г. польский историк X. Ловмяньский отрицал (но в вытекающей из норманизма манере), что летописец стремился, во-первых, доказать скандинавское происхождение династии русских князей (по его уверениям, оно якобы и так было известно, потому «с точки зрения династических целей эта версия была излишней»), и, во-вторых, «противопоставить норманскую теорию греческим притязаниям на политическое господство на Руси, так как, насколько известно, эта теория не использовалась в борьбе с Византией». В связи с чем Ловмяньский заключал, что «нельзя любое соображение Нестора объяснять поли­тической тенденциозностью», и в «скандинавской концепции проис­хождения названия русь» видел лишь «логическую конструкцию» ле­тописца, вытекающую из распространенной в средневековой историографии идеи объяснять происхождение народов их миграцией из чужих краев. В 1960 г. И.У. Будовниц, касаясь тезиса Лихачева об угрозе суверенитета Руси со стороны Византии, заметил, что русские и ви­зантийские источники «не дают основания для таких широких и далеко идущих выводов. ...Нет и намека на то, что какой-нибудь грек-мит­рополит (хотя он и являлся агентом империи) претендовал на заметную политическую роль». В 1991-1992 гг. И.Я. Фроянов, выражая несогласие с идеей того же ученого об антигреческой направленности Сказания о призвании варягов, также говорил, что «покушения Константинополя на политическую независимость Руси не находят обоснования в источ­никах...».

К слову заметить, Сказание не содержит ничего такого, что хотя бы отдаленно походило на слова Лихачева о «знатности» варяжских князей (в прошлом, надо заметить, на точно такой же мысли настаивали антинорманисты С.А. Гедеонов и Д.И. Иловайский, выводя при этом, что показательно, «благородных» князей от разных народов). Живописуя о распрях между ильменскими словенами, кривичами, чудью, мерей и весью, вспыхнувших вскоре после изгнания варягов «за морс», о избра­нии их послами из числа варяжской руси «3 братья с роды своими», летопись далее подчеркивает лишь то место, которое занимал Рюрик среди братьев. «...Придоша, — говорит она, — старейший, Рюрик, седе Новегороде (по другой версии, в Ладоге), а другий, Синеус, на Беле-озере, а третий Изборьсте, Трувор. ...По двою же лету Синеус умре и брат его Трувор; и прия власть Рюрик...». Приведенный отрывок совершенно ничего не говорит о знатности Рюрика, а тем более о его каком-то необыкновенно высоком статусе, благодаря которому лето­писцы всерьез якобы намеревались противостоять вмешательству самого могущественного в то время государства во внутренние дела Руси. Согласно ПВЛ, Рюрик лишь один из трех братьев, представлявших собой варяжскую русь, он всего лишь «старейший» из них, не более, и это единственное, что мог сказать о нем летописец.

О знатности происхождения своих правителей русские мыслители задумаются только во второй половине XV в. (т. е. спустя более грех столетий после завершения летописцами работы над Начальной лето­писью), когда процесс складывания единого централизованного госу­дарства с центром в Москве вступил в свой финал, и оно начало входить в контакт с западноевропейскими державами, уделявшими исклю­чительное внимание генеалогиям своих и чужих правителей. Их же предшественников эта проблема нисколько не занимала. Эти. во-первых. Во-вторых, ни в момент призвания (середина IX в.), ни в момент внесения варяжской легенды в ПВЛ (обычно говорят о времени второй половины XI - второго десятилетия XII в.) родство со скандинавами, этих безжалостных убийц, не было актуально для наших предков, ибо они прекрасно понимали, «какой непоправимый урон авторитету их земли и им самим в настоящем и будущем может принести династия, со­племенников которых так ненавидели в Европе». В-третьих, А.Г. Кузь­мин показал, что Печерский монастырь не был «оплотом борцов за русскую национальную культуру против засилья греческого духовенства», на чем так настаивали Приселков и Лихачев. Напротив, именно этот монастырь, заключает ученый, был «форпостом греческого церковного влияния на Руси».