Черный Ферзь - Михаил Савеличев

Но подобное воспарение духа господина Ферца к загадочным высотам оказалось прерванным самым грубым способом — вцепившись в крюс кафера обеими руками, крыса с неимоверной силой сдернула его с лавки, подтащила неповоротливое и непослушное тело к поручням, вскочила на них, развернулась, ловко взвалив добычу к себе на плечо, и сиганула вниз — в тухлую бездну трюма.

Дут! Ду-дут!

Вновь как в кошмарно медленном сне господин Ферц видел, что их падение сопровождают пристальные зрачки иглометов, свесившихся за поручни, что плотный воздух, сквозь который с трудом протискиваются падающие тела, взрезают, неумолимо приближаясь, темные прочерки дротиков, но когда соединение траекторий становится неизбежным, все пространство заполняет патлатая крысиная башка с выпученными глазами и ощеренным ртом с гнилыми пеньками зубов.

Крыса содрогается от множества попаданий, и господин Ферц с отвращением видит как изнутри ее вонючей пасти прибывает вязкая волна бурой жидкости, накатывает на язык, похожий на белесого ядовитого слизня, переливается через изъязвленные дёсна и брызжет в лицо крюс кафера.

— Dummkopf! Rotzanse!

…Запись остановилась. Тусклый экран мозгогляда погас, и господин Ферц с раздражением стащил с головы обруч:

— Ничего не понимаю! На каком языке они говорят?

Человечек на стульчике шевельнулся, затряс могучими жировыми складками и попытался дотянуться до покрытого обильным потом лица. Рука оказалась чересчур коротковата, чтобы преодолеть вязкую трясину оплывшего расплавленным стеарином тела. Даже пальцы нелепо торчали в стороны из распухшей подушки ладони разваренными сосисками, готовыми вот-вот лопнуть.

На мгновение Ферцу показалось, будто увиденный в последнем кадре язык издыхающей крысы каким-то чудом избежал участи сгнить вместе с телом, выполз из гнилой пасти твари, пробрался из трюма на верхние палубы, облачился в белый халат и ухитрился зажить собственной жизнью, уже как Пелопей — начальник отдела ментососкобов.

Пелопей взял со столика веер и принялся обмахиваться. Господин Ферц ждал.

— Похож… с-с-с-с… на диалект… с-с-с-с… материковых… с-с-с-с… выродков… с-с-с-с… — просипел предположение толстяк.

Слова с трудом находили выход из лицевых складок, проходя по множеству закоулков, прежде чем вырваться из удушливого плена ожиревшего чудовища. Кроме того, в своем побеге они претерпевали столь тяжкие муки, протискиваясь сквозь завалы липом, словно каждую фонему пропускали через резцы пыточного станка, который оставлял на них множественные отметины астматических придыханий, удушливого свиста, асфиксивного бульканья и хрипа.

Разобраться в изуродованной речи с трудом передвигающейся фабрики по производству сала оказывалось не легче, чем понять диалект материковых выродков.

— Похож? — с недоверием переспросил господин Ферц и посмотрел на экран мозгогляда, где еще проступала омерзительная морда трюмной крысы. Материковые выродки выглядели, конечно, не лучше, но они хоть отдаленно походили на людей. Не случайно на таких тварей в доках даже пуль не тратят, а разбивают им головы молотками. — И что это означает? Пароль? Явка?

Пелопей тяжко вздохнул, отчего складки на месте губ втянулись в ротовое отверстие. Жирдяй задумчиво принялся их жевать, пуская обильную слюну и похлюпывая кнопкой носа.

— С-с-с… дурак… с-с-с… сопляк…. с-с-с… — соизволил он в конце концов пробулькать.

Крюс кафер взбеленился:

— Кехертфлакш, и это все?! Все, кехертфлакш, ради чего потрачено столько, кехертфлакш, средств?! Угроблено столько, кехертфлакш, агентов и, тысячу раз кехертфлакш, осведомителей?! Только ради того, кехертфлакш, чтобы какая-то, кехертфлакш, крыса обозвала нас дерьмом, умгекерткехертфлакш?!

— С-с-с-сопляками… — просипел Пелопей.

Господин Ферц взрыкнул страдающим газами дервалем, спрыгнул с табурета и, волоча за собой провода мозгогляда, подбежал к жирдяю. Пелопей утомленно взглянул из-под нависших козырьками лобных жировых отложений на крюс кафера, но даже не вздрогнул от проникающего в брюхо лезвия.

Рука оказалась бессильной протолкнуть кортик глубже, чтобы достать острием до мышц, если они вообще имелись у толстяка. Упругая подушка сала поначалу подалась, втянулась внутрь, чтобы затем крепко прихватить крюс кафера по самый локоть влажной, жаркой, творожистой массой. Подобного отвращения господин Ферц не испытывал давно, пожалуй с того самого раза, когда участвовал в десанте на побережье, кишащее выродками.

Как наяву он увидел рожи уродов, которых расставили на коленях длинной цепью вдоль берега, и пришлось идти вдоль них и бить, колоть, стрелять, только бы избавиться от жуткого ощущения невозможности находиться с ними в одном объеме мира.

И сначала он только стрелял, наслаждаясь крохотной капелькой облегчения, когда очередной череп — подлое надругательство над теорией расовой чистоты — взрывался фонтаном крови и мозгов, и, кехертфлакш, окатывал с ног до головы, но тебе на это наплевать, и делаешь еще шаг, поднимаешь руку, приставляя дуло к очередной пародии на человека, нажимаешь на спусковой крючок, оттираешь очки от наслоения бурой мерзости, что гниет в жилах уродов, и переходишь к новому отвратному порождению, и так шаг за шагом продвигаешься вдоль невообразимо длинной очереди на ликвидацию, делая передышку лишь затем, чтобы сменить обойму, а когда кончаются обоймы, то достаешь кортик, а когда надоедает и он — уж чересчур аккуратно клинок приносит смерть, вонзаясь в темя преклоненного уродца, — и тогда начинаешь действовать голыми руками…

Пелопей булькнул, и господину Ферцу стало непереносимо находиться вблизи преющей, податливой, разбухшей, перебродившей массы, принявшей сходство с человеком, как будто человек и есть всего лишь нечто с четырьмя конечностями и парой комочков грязи — глаз.

Крюс кафер выдернул руку из геологических напластований жира, а кортик выскользнул из покрытых липким и склизким потом пальцев и остался где-то там, внутри складок. Рукав мундира подмок почти до локтя и невыносимо смердел. Хотелось содрать с себя форму и залезть в бочку с воммербют, чтобы та своим шершавым телом оттерла, очистила от малейших следов метаболизма этой колоссальной кучи сала.

Господин Ферц воспользовался, за неимением лучшего, полой халата Пелопея. Жирдяй засипел, выдавливая из ожиревших легких очередную порцию протухшего воздуха, шевельнулся, и кортик брякнулся на пол. Никаких следов крови на лезвии не оказалось — за наслоениями плоти толстяк неуязвим.

— С-с-с-продолжим-с-с-с? — выплюнул изо рта окончательно обмусоленные губы Пелопей.