Постоянство разума - Васко Пратолини

– Ну, мне пора идти. – И не без гордости добавила: – Надо ведь уложить девочек, прежде чем я вернусь к Лори.

Как животное, я должен спрятаться, когда ранен. Я отправился в кино, чтобы не забрести в бар или в Народный дом, где мог бы встретиться с Джо, довольным, наверно, практикой на «Гали», либо, еще хуже, с Дино Или с Милло, который, я уверен, справившись о Лори, завел бы разговор о политике, о том, что более фашистское правительство, чем нынешнее, трудно себе представить. И еще потому, что, вернувшись поздно, я столкнулся бы с Иванной, которая молча злилась бы на меня в своей комнате. В восемь утра на следующий день, вместо того чтобы отправиться на работу, я поднимался по лестнице в квартиру Каммеи.

Прихожая с телефоном в простенке и тремя дверями подряд напротив белой стены, увешанной картинками, в глубине – кухня. Коридор чуть покороче, чем у нас, все остальное – как в нашей квартире. Пахло кофе, где-то в комнате играло радио. Мне было не до наблюдений, но на это я обратил внимание. Точь-в-точь наше жилье: вся разница в том, что у нас глухая стена справа, а здесь – слева и там, где комната Иванны, – : комната Лори. На площадке первого этажа я встретил Джудитту – она ждала меня и волновалась.

– Идемте, папа еще дома, не надо, чтоб он вас видел. – Она подтолкнула меня, открывая дверь, и шепнула: – Ночь она провела ужасную, но сейчас ей легче.

Войдя в комнату, я увидел гардероб, столик с зеркалом, проигрыватель, кресло, несколько полированных полок, окно было завешено. Скрытый дверью, стоял приземистый диван-кровать, рядом столик с зажженной лампой, из-под зеленого абажура которой рассеивался неяркий свет. Лори была погружена в полумрак, голова и плечи ее опирались на высоко взбитые подушки. Слабо освещены были только руки, лежавшие поверх голубого одеяла, чуть более темного, чем шерстяная кофточка на ней.

– Здравствуй, – сказал я, сел на край кровати и взял ее руку в свои.

Лицо уже было не ее – обескровленное, с красными пятнами на скулах, с ввалившимися глазами. Может, она была даже красивей, но выглядела явно больной, дыхание было трудным и учащенным, грудь тяжело вздымалась, рука казалась раскаленной. Теперь, привыкнув к освещению, я видел ее старательно взбитые волосы, пылающие уши и белый-белый лоб с беспокойной морщинкой на нем. Она смотрела на меня ласково и в то же время гневно.

– Ты довольна?

– Нет. – Ее голос звучал чуть хрипло, но твердо; казалось, ей стоило большого труда бороться с одышкой. – Но коли уж ты пришел, не буду тебя гнать. Лучше сказать тебе то, что я хочу, чем написать. – Я наклонился, чтобы поцеловать ее, но она отвернулась, и губы мои скользнули по ее щеке. – Разве ты не знаешь, что у меня температура?

На столике, заменявшем тумбочку, стоял стакан апельсинового сока и лежали коробочки с лекарствами.

– В наше время воспаление легких – пустяки вроде аппендицита. Эти пилюли поставят тебя на ноги в несколько дней.

Она закусила губу и замотала головой. Вид ее страданий отзывался во мне тревогой, не болью; меня так и тянуло не утешать ее, а взять да растормошить: «Ну-ка, вставай быстрей!» – и потащить за собой вниз по лестнице, усадить на мотоцикл, ринуться навстречу ветру. Но я сказал:

– Тебе удается читать? Пластинки слушаешь?

Она ответила мне так же – кивком головы. Потом сказала:

– Все время думаю. – Чтобы не заставить ее повторять, я сидел, наклонившись над ней. – Ты потеряешь работу. Воображаю, как ты нервничаешь!

– Представляю себе, что там думает Форесто – ты имеешь в виду это? Я отработаю положенное вечером.

– Ты был у друзей?

– Нет, в кино. Хочешь, расскажу, что я видел вчера?

– Эву-Мари Сент?

– Мэрилин Монро. Мне нужно было развеяться.

Казалось, она не слышала. Поправив одеяло и подушки, спросила:

– Как я выгляжу?

– Лучше, чем здоровая, – ответил я.

Ее взгляд испепелил меня: столько было в нем ненависти и любви.

– Я страшенная, не смотри на меня. – Она вся затряслась от сухого кашля, побагровев до корней волос, и нащупала стакан на тумбочке. Я хотел поддержать ее за плечи, но она остановила меня жестом. – Брось, не приставай со своей жалостью. – Она пила, выпятив подбородок, в одной руке стакан, другая на лбу. Неожиданно снова побледнела, только скулы остались пунцовыми, будто красные мазки на картине. Она попробовала вздохнуть поглубже. – Я умру, – сказала она. – И если все, что было до сих пор, правда, ты должен понимать это.

– Не болтай ерунду! Я одно понимаю – ты ведешь себя как последняя дура. – Я повысил было голос, потом взял себя в руки: – Я не хотел тебя обидеть, я ведь тебя никогда не обижал? – Я вспомнил, что она больна, и мне стало жалко ее. – Оттого, что у тебя жар, ты не соображаешь, что говоришь.

Она не перебивала меня, как бы давая мне исчерпать всю мою банальность – пусть даже продиктованную рассудком. Почему же она не верила мне? Она была в сознании, в своем уме.

– Поцелуй меня, – попросил я.

– Сиди там, где сидишь. Не хочу, чтобы ты видел меня.

Я почувствовал желание закурить, но понимал, что нельзя. Снова наступило молчание. Из кухни слышались голоса Джудитты и отца. Мне показалось, что и ее голос донесся откуда-то издалека.

– Ты забыл, что обещал мне в «Petit bois»?

Я попытался припомнить.

– В тот вечер, когда мы танцевали рокк Челентано? Верно. Но почему я не должен больше приходить? Это каприз какой-то… У тебя только воспаление легких, и благодаря антибиотикам…

– Это я уже слышала.

Я взял ее руку и приложил к щеке: мне было холодно без этого огня.

– А что ты сказала мне по дороге к Форте? На нас иногда находит. Так вот на тебя сейчас нашло. Ты просто больна.

– Не просто больна, хуже. – И опять та же уверенность, что в «Petit bois», только слова другие: – Когда так заболеваешь в моем возрасте, тут дело не в легких, а в том зле, которое внутри нас, в душе, и вдруг…

– Души нет, – возразил я. – Есть ум и разум. Прошу тебя, исходи из них.

– Ах, да! – воскликнула она. – Ты и Лайка! Но, милый, бог тоже есть, иначе было бы трудно умирать. А я спокойна, я смирилась. Может, мне это снится. В отличие от тебя я всегда видела сны. А теперь я наяву вижу свое освобождение.

Она умолкла. Я думал, что она бредит. Я не витал в облаках и теперь смотрел по сторонам, ища пузырь со льдом.

– Как тебе моя комната? – спросила она. – Такой она стала не сразу. Вон там – Поль Ньюмен, он тебе нравится? А те рисунки на стене – мои, это эскизы костюмов к «Макбету», так я их себе представляю… Нет, не рассматривай, это наброски.

И опять приступ сухого, надсадного кашля, должно быть, очень мучительный; я протянул ей стакан, но она не взяла его.

– Знаешь, что я видела сегодня ночью? Будто я бежала по песку и ты гнался за мной, а я убегала от тебя все дальше и дальше по воде и махала рукой, прощаясь с тобой, потом вошла в солнце и растворилась в нем.

– Это же было пять дней назад! Мы еще столько раз вернемся на Чинкуале, вот увидишь!

Не слушая меня, она продолжала:

– Выходит, ты единственный человек, который для меня что-то значит.

– Это открытие?

– Нет, нет, нет, – испуганно возразила она. Она протянула мне руки, и мы судорожно обнялись. Ее порыв передался мне, и вот уже я целовал ее в губы, в щеки, в шею, пока она не упала на подушку. Вдруг она закрыла глаза, и я решил, что силы покинули ее.

– А ведь я тебе сказала не всю правду в тот вечер, когда приходил Бенито.

– Разве то, чего ты не досказала, что-нибудь меняет?

– О нет, но это та сила, что уносит меня. Кто знает, как бы ты к этому отнесся.

– Я тебе уже говорил, как. Допустим, там, в Милане, ты жила не как святая. Но ведь и я до знакомства с тобой не в монастыре сидел. Однажды вечером, помню, я рассказал тебе в «берлоге» о бедняге Электре и о том, как я тогда переживал. Тебе удалось меня утешить, ты сказала: «А ведь ты католик, правда, на свой лад – в тебе есть что-то и от ангела, и от дьявола», – не так ли?

– Ты говорил, что Электра покончила с собой, а этого делать нельзя. Нужно платить до конца. Угасать постепенно. Потусторонний мир, над которым ты смеешься, место радости. Вонь и сырость бывают только в моргах и в цветочных магазинах.

Она смотрела поверх моей головы, вся какая-то непонятно блаженная. У меня так и чесался язык выругаться.

– Так вот, – заявил я. – Мы с тобой говорили об Электре, но я мог бы тебе порассказать о десятке других, более веселых.

Мне удалось отвлечь ее, она улыбнулась:

– О несметном количестве!

– А тебе не кажется, что просто смешно так мучить себя?

– Нет, я никогда не смогу сказать тебе! – воскликнула она. – Меня обезоруживает твоя доброта, любимый.

– Слушай, давай договоримся. – Я наконец нашел выход. – Когда выздоровеешь, мы опять пойдем в «Красную лилию», в «Petit bois», куда захочешь. Мы как следует напьемся и раз и навсегда выложим друг другу все с пьяной откровенностью. Возможно, я тебе хорошенько всыплю, – пошутил я, – а назавтра все забудется. Навсегда, ясно?