Слава богу, не убили - Алексей Евдокимов

В бизнес-классе «Сергея Есенина», рязанского экспресса, он опять почувствовал подспудную нервную дрожь — не отпускавшую с момента выхода из банкирского коттеджика, только менявшую интенсивность. Не испуганную — скорее, предвкушающую. Он и сам не слишком пока понимал, что именно предвкушает, но интуиция обещала ему, кажется, что-то хорошее. Она, разумеется, подпитывалась содержимым лежащего на прокурорских коленях пиджака, в котором приятным уплотнением прощупывался жирный увесистый конверт с десятью тысячами наличных ю-эс-дэ, врученный покровительственно улыбающимся Севой-ЦБ на прощанье, в залог будущего сотрудничества…

…Почему не выгорело у Амарова? — думал Шалагин, метя невидящим взглядом по обычной подмосковной череде торговых и складских ангаров, бетонных и сетчатых заборов, гаражей, дач, лесополос, стихийных свалок, дребезжащих переездов. — Что пошло не так? Кто ему обломал всю схему?..

«Какой-нибудь рязанский дундук…»

«…Есть здесь вагон-ресторан?..» Очень хотелось добавить. В каком-то баре на Казанском Шалагин остограммился от полноты чувств — но все равно ощущал потребность продолжить.

…Амаров сливал «на телефон» вроде как намерение натянуть Пенязя? А кому он это предложил? Почему рязанскому дундуку Балдаеву? Что он, не знал, что Балда откажется — испугается или принципы какие-нибудь ему не позволят: он же придурок полный?.. Да на фига ему было балдаевское согласие?! Предложение он Балде сделал «на телефон», а отказ выслушал — без телефонов. Но гэбье Балдаева уже срисовало…

Почему — этот лох? Потому что «Росеврокредитъ» — в его родной Рязани. Куда Балда совершенно не собирался и куда его отвез (буквально) Амаров. И когда все это гэбье (да еще и Пенязь, которому стуканет членчик правления) узнает, что семерочка обналичена Амаровым у нас, они ломанутся к нам наперегонки. Пусть потом разбираются, кто успел раньше…

На экранах висящих над креслами телеков буйствовал корявый крупнобюджетный отечественный боевик про непобедимого ФСБшника. С каким-то сериальным рылом в главной роли. Шалагин досадливо выдрал оттуда случайно увязший взгляд.

…Но Рязань — это Балдаев. А Балдаев, как они думали, работал на Амарова. И если прижмурился Амаров… и если налик не достался никому… Балду должны были вальнуть! Его должны были вальнуть по-любому! Жмуров должно было быть три!

Что он говорил, Балда? К его матери прикопался жлоб с ножом: где Кирилл?

Никто ведь не знал, что у Балдаева открыта британская виза…

Кто должен был найти эту груду наличных? Тот, кто ее не искал. Кто искал что-то другое. «Они должны были попасть в протокол…»

«Кирилл, что это за техпаспорта? Откуда они у нас дома?..»

Зачем было подкидывать ему ПТС на угнанные тачки? Чтобы менты решили, что он занимался угонами. «Документы и ключи какие-то…» Какие ключи? От машины?.. Они должны были искать угнанную тачку, остойник с нею — а напороться на кучу баксов. Угонный отдел, убойный — короче, такую неожиданную находочку хрен бы получилось совсем замолчать…

«…Если сержант не прав — смотри пункт первый! Гы-гы!..» Впереди громко общалась пара обладателей коротко стриженных плоских затылков, широких складчатых загривков и белых воротничков. Кажется, они там, не таясь, разливали. «…Гы! У меня во взводе двое повесились!..»

…На «барбос» поступила заява об угоне. Амаров посадил Балдаева не просто в него, а за его руль — так что пальчиков Балдаевских в машине было полно… Дрямов говорил, что кто-то слил Амаровских знакомых угонщиков, которые якобы готовили (и сами думали, что готовят) «барбоса» к переправке за бугор. И как вовремя слил!.. Да конечно — он сам это и сделал!..

Поезд стал сбрасывать скорость. Объявили «платформу „88-й километр“».

…Предположим, кому-нибудь из них подкидывают улики по убийству Балдаева… Как бы получается, что того мочканули из-за автомобильных разборок… На квартире у покойника находят техпаспорта и какие-то ключи. И это должно было вывести ментов на бабки…

Но Балдаев свалил в Лондон. Остался жив. Бабок не нашли.

Шалагин непроизвольно хрюкнул, удостоившись брезгливого нервного взгляда сидевшей в соседнем ряду густо-загорелой, лакированной, как манекен, сорокалетней швабры, — но ничего не заметил. У важняка перехватило дыхание, закружилась голова, весь вагон куда-то отплыл. Он задержал дыхание и тихо длинно выдохнул, обалдело, извилисто матерясь про себя. Младший советник юстиции чувствовал себя как дубарь в секционке, из которого уже вынули «ливер», органокомплекс, — полым, самому себе чужим, ненастоящим…

Семерочка налом. Баблец. Сладкий лавандос. Семь, на хер, с полтиной кислых живым кэшем.

Глава 18

Он уснул и увидел под собой мокрую крышу: толь, поросший желтоватым мхом и довольно высокими кустами, сплющенные жестянки, круглые отпечатки дождя в лужах; чуть дальше — стеклянный конический свод St’Enoch Shopping Center, выглядывающую из-за угла часть вывески Fat Baby’sa, где они с Юркой вчера нагрузились горьковатым «МакЭвансом» за простецким деревянным столом среди пролетарской до бомжеватости публики, слушая громко- и хриплоголосые переговоры теток через стойку и поддато следя бегучее разноцветное мерцание на панели игрового автомата; он видел, как на другой крыше вентиляторы то принимались бешено вращаться, образуя сплошной зыбкий круг, то останавливались, постепенно распадаясь на лепестки лопастей; видел вокруг частые переплеты окон и органные частоколы тонких, круглых в сечении, тесно составленных дымовых труб, мокрых чаек, противно, почти по-кошачьи оравших всю ночь, вполне совдеповские башни-многоэтажки на другом берегу речки Клайд, которая сама не просматривалась отсюда, с седьмого этажа «Еврохостела», из окна номера с тремя железными, тюремного пошиба двухярусными шконками, адски скрипучими, превращающими «растаможку» здешних постоялиц, пары равнодушно-блядовитых латышских дзевчин (прилетевших из Риги прямым дискаунтером и зацепленных благодаря Юркиному знанию ихней «валуо-оды»), в концерт индустриальной какофонии, с ледяным душем и двумя кранами над раковиной, затыкаемой резиновой пробкой, из-за чего в ней (раковине) удобно охлаждать (положив его в воду) бутылочный эль, открытый о ребро шконаря.

Тогда в ноябре, когда Юрис прилетел в первый раз, Кириллова виза еще действовала — правда, надпись в ней «No work or recourse to public funds» уже превратила его в нарушителя: за два месяца он успел тут освоить профессии дорожного рабочего и прачки. Кризис кризисом, но на собачью работу вакансии оставались всегда и везде.

Поначалу оставаться в Британии надолго Кирилл не помышлял — но тебовалось что-то жрать и где-то жить: денег у него не было вообще. Он позвонил Юрке, тот — своим знакомым-гастарбайтерам. Латвийцы помогли; выяснилось, что здесь, как и везде, тоже можно жить и работать без разрешения на то и другое. Херово, конечно, жить и на износ работать (как и везде) — но выбирать ему не приходилось.

Вообще-то Кирилл никогда не видел себя на ПМЖ вне России. Не потому, что был так уж к ней привязан, а потому, что точка зрения изнутри России на нее и мир была для него единственно представимой. Это совсем не исключало анализа, в том числе и сравнительного, но исключало выбор (в чем было их различие с Юркой, таким же русским по крови, но в силу обстоятельств имевшим двойную точку зрения и могущим выбирать). Как бы ни было омерзительно ему зачастую происходящее дома, возможность эмиграции Кирилл не обдумывал никогда даже теоретически. Он и дальше бы о ней не думал — если б не пришлось подрывать в элементарном опасении за собственную жизнь.

Он ничего не делал, никому не мешал, не совершал правонарушений — просто его страна окончательно перестала его терпеть.

Россия, та Россия, в которой Кирилл прожил последние семнадцать лет, всю осмысленную жизнь, была страной предельно откровенной. Там не тешили себя и друг друга иллюзиями, не ограничивали правилами, не признавали конвенций. Жизнь там воспринимали в самом ее голом, прямом, природном проявлении, не пытаясь ни сдерживать, ни маскировать зверство, а любые разговоры о ценности непрагматичного чем чаще и напористей велись, тем невыносимей смердели предельно, опять же, откровенной и хамской разводкой, исключающей любую возможность веры в них. Никто там не верил ни во что и никому, и никто там не обманывал себя. Не то чтобы жизнь там, жизнь как форма существования органической материи, отличалась от жизни где бы то ни было еще — но там эта жизнь, не ведающая ограничений и закономерностей, представала во всей очевидности и беспощадности.

Но Кирилл-то был человеком иллюзий. Ему приходилось компенсировать ими свою жизненную, биологическую неконкурентоспособность. Так что ему в его стране ничего не светило по определению.

Он помнил Варданово: «Не знаю, что тебе делать. Это ведь не мои проблемы. Сам решай…» И он решил, что раз нельзя изменить себя, можно сменить место пребывания.