Царь Иоанн Грозный - Лев Жданов

И затем уж в более мягком, примирительном тоне кончал свои обличения пастырь…

Вот и «Аминь»… И дочитывает говорком дьяк:

– «Дано на Москве, лето 7060… месяц… число…»

А царь Иван перенесся думой к тем дням и годам, когда он сам грешил, как все эти ратники там, на Свияге! Но он одумался, исправился… Он! Царь! А им, рабам, и сходить не след с пути истинного! Темные души ихние и при полном благочестии едва ли спасены будут… но он их охранит… Не одними посланиями, нет, – а мерами более крутыми…

– Слышали, бояре, слово владыки государя нашего? А я еще говорю: грозна будет опала моя на ослушников, на содомлян и блудников окаянных! Слушай, князь! – обратился царь к Горбатому. – И ты, Петр Иваныч! Прибудете на Свиягу – зорко блюдите! Не станут пастырского слова слушать, – смерд ли, боярин ли, – в тот же миг, без долгих речей – на виселицу… Для острастки… Двух-трех покараем – тысячи спасем! – добавил Иван, заметя, как словно облако нашло на бояр после его резкого слова, после приказа: вешать всех…

– Исполню, государь! – отозвался Горбатый.

– Все будет по-твоему! – поддержал Шуйский.

– Ну, а сверх того, мы здесь, как со владыкой советовано, образа подымем, мощи святителей… В соборной церкви Успенья Пресвятой Богоматери нашей молебны отслужим с водосвятием… И ту воду, вместе с посланием преосвященного, протопоп Тимофей архангельский к войскам повезет. Милость Божья отвратит мор и беду!

– Весна близко… Кормы переменятся – тоже на пользу станет! – проговорил князь Ростовский.

– И то правда. А мы еще из нашего двора лекаря пошлем с вами, воеводы. Есть у меня один из гданских немчинов. Он по этой цинге, сказывают, горазд лечить. Пусть зелья с собой берет какого надо. Прикажи, Володимир Васильич!

– Слушаю, государь! – отозвался казначей Головин.

– Теперя, бояре и воеводы, главное мы порешили. А все достальное сами думайте да сговаривайтесь, как быть. На чем сладитесь – я мешать не стану… Ступайте пока со Христом… Мир вам!

И, поклонившись всем, а к Сильвестру снова подойдя под благословение, Иван вышел из покоя в сопровождении рынд и Адашева.

Долго еще не расходились, словно пчелы, шумя и волнуясь, бояре. Толковали о предстоящем походе, обсуждали сроки и подробности разные. А царь, отпустив Адашева, прошел в светлицу к жене своей, к княгине Анастасии.

Держа малютку, царевну Марью, на руках[7], сидит княгиня и чутко прислушивается: не послышатся ли быстрые, знакомые шаги в соседней горнице? Не идет ли супруг-государь, которого так любит молодая, тихая, кроткая царица?

Окруженная своими боярынями и ближними прислужницами, которые всячески стараются «разговорить» озабоченную госпожу, Анастасия почти не слышит того, что поют и говорят ей окружающие.

Недавно, перед появлением на совете, заходил к царице отец протопоп Сильвестр – укрепить и подготовить молодую женщину к предстоящей разлуке с горячо любимым мужем. Такая подготовка была еще тем нужнее, что не совсем здорова царица. Не так давно довели до сведения царева боярыни и служанки дворцовые о состоянии ее, обещающем новые радости сердцу царя-отца, особенно если Бог сына пошлет.

Всей душою стала любить и чтить протопопа Сильвестра Анастасия с той поры, как протопоп сумел юного царя от греха отвратить, устрашить, вернуть на путь добродетели. Суровый, властный тон наставника не коробил даже ушей щекотливого Ивана. Во-первых, протопоп личным примером, бескорыстием и чистотой жизни подкреплял свои поучения. Во-вторых – словно счастие слетело на Ивана, на царство его, на Москву с появлением на горизонте Сильвестра и Адашева. Случайно или нет, но одни только добрые вести стали отовсюду доходить до юного царя. Даже и неудачи, как последняя с Казанью, были представлены пылкому государю в таком свете, что он быстро утешился и в нем окрепла надежда на блестящее вознаграждение в уроне.

Особенно ярко сказалось умелое хозяйничанье Адашева в приросте казны государевой. Наживался он сам, нет ли – дело было неясное. Но одно очевидно: никому не позволял он хитить доходов земли, как то раньше бывало. Он не запускал податей ни за съемщиками земель царских, ни за городами, ни за торговыми людьми, порою налагая на них и твердо требуя еще новые мыта и пошлины. Кряхтели богатые люди, гости торговые, но платили. Слишком выгодна была для иностранцев торговля в Московии, богатой всеми дарами природы, но бедной художествами и мастерством.

Так успешна была в этом направлении деятельность Адашева, что казначей Головин по совести мог сказать царю: «На две войны денег хватит!»

И Адашева уважала за его полезную службу Анастасия, но как мужчины, светского и молодого, стеснялась его. Тем более что порой ее даже смущали смелые, долгие взоры спальника царского, по должности своей причастного к самым интимным, затаенным сторонам жизни Ивана и жены его.

С Сильвестром – иное дело. Старик он почтенный, отец духовный царя, священнослужитель… И грубость протопопа Анастасия предпочитала мягкой, упоительной и опасной вкрадчивости и почтительно-смелому, братски-ласковому обращению с ней Адашева.

Сейчас протопоп подготовил царицу к близкой разлуке с мужем, убедив встревоженную, напуганную царицу, что это необходимо и для земли всей, и для самого государя. Дело предстоит нетрудное, но славное.

И тогда, вернувшись с венцом победителя, юный государь сможет укрепить род свой как надо; успеет ввести те меры в земле Русской, которые будут на благо трону и людям земским. А ведь в этих людях только и кроется сила царева, потому что вельможи, дружинники бывшие, князья Рюриковичи и иные, раньше считавшие себя равными великим князьям московским, теперь с трудом мирятся с новыми порядками, с царским самодержавием…

Целое поучение государственное прочел старик царице. Мало она его речи поняла, кроме самого главного: и Ване, любимому царю-государю, и детям ихним: дочке Марье и будущим всем – необходимо, чтобы теперь Ваня на войну шел. Сам Бог даже хочет того.

И скрепя сердце решила покориться Анастасия. Вот почему, едва ушел Сильвестр, неподвижно села и сидит царица, прижав к себе играющую на коленях у матери царевну-малютку, и слушает: не зазвучат ли знакомые, милые шаги в соседней горнице?

Вот донесся шум от переходов. По каменной лестнице, ведущей из столовой палаты в терем царицы, слышно: идут… Это он…

– Ступайте с Богом, милые! – отпустила Анастасия всех своих приближенных. – Машуту мне оставь, мамушка! – обронила она женщине, хотевшей взять царевну.

Все с поклоном ушли.

Царица, прижав малютку к трепещущей груди, стоит и глаз не сводит с двери. Вот распахнулась она, тяжелая, обитая сукном… Входит быстро Иван.

Впившись взором в лицо мужа, царица первым словом хотела было спросить:

– Как решено? Сам едешь на войну?

Но удержалась, и по обычной скромности, не позволяющей жене допрашивать мужа о деле великом, да и от страха какого-то, смешанного с надеждой.

«Быть может, уговорили царя? Не сам поедет, воевод своих лучших пошлет…» – подумалось ей.

Вот почему, приняв поцелуй от мужа и ответив ему горячим, долгим поцелуем, ничего не спросила Анастасия, ждала, что сам скажет царь.

– Поджидала меня, видно? – заговорил он ласково. – Всех, гляди, выслала… Вон мышонка того белого одного и оставила при себе!

И, взяв от жены малютку дочь, он высоко-высоко поднял ее на воздух мощными руками, причем от удовольствия и от страха девочка громко визжала: не то смеялась, не то пощады просила. Когда же отец ее опустил пониже, она охватила его шею тонкими ручонками – да так и повисла на ней живым, трепетным ожерельем, что-то веселое лепеча по-своему…

Словно чуяла девочка, что видит отца в последний раз, что умрет до его возвращения…

– Гляди братца ей теперь даруй, да без промашки! И то стыд, что не первенец – престолу наследник у нас, а дочь – первенькая… – лаская хрупкую девочку, пошутил Иван. – Гляди же, не огорчай меня, Настя! Да не соромься, рукавом не закрывайся, словно девица красная! Дело законное, дело Божье! Вся земля теперь ждать станет да Бога молить… Гляди же!

И с шутливой угрозой он покивал пальцем жене.

– Что делала без меня?

– Да што, осударь: все-то по-домашнему…

И царица рассказала, как провела в хлопотах и в заботах по дому все утро, как потом оделяла своих странниц и убогих, как с дочкой хлопотала, как сидела с ближними боярынями, царя ожидала. Словом, описала всю несложную жизнь, какую тогда вели и знатные и простые, и богатые и бедные московские и вообще русские женщины.

Иван слушал вполуха, занятый своими мыслями.

– Да вот еще от крестных отцов нашей Машутки, от старцев блаженных Андреана и Геннадия Сирорайского, посланцем монашек приходил, памятку принес: просфору да срачицу освященную… на охрану дитяти, на здравие. Я уж и одела сорочечку ей… И послала им на ответ что собрала…