Воспоминания о монастыре - Жозе Сарамаго

В течение недели ежедневно, невзирая на дожди и ветры, добирался музыкант по жидкой грязи дорог в Сан-Себастьян-да-Педрейра и играл по два-три часа, покуда Блимунда не окрепла настолько, что смогла вставать, она садилась возле клавесина и слушала, еще очень бледная, и погружалась в музыку, словно в глубины моря, но мы-то знаем, что по морям она не плавала, крушение она потерпела не на море. А затем здоровье восстановилось очень скоро, если только оно и в самом деле изменяло ей. И поскольку музыкант больше не появлялся, то ли из тактичности, то ли потому, что его удерживали в Лиссабоне обязанности капельмейстера, коими он, возможно, пренебрегал все эти дни, и уроки музыки, временное прекращение которых вряд ли огорчало инфанту, Балтазар и Блимунда заметили, что отец Бартоломеу Лоуренсо исчез и глаз не кажет, и это их обеспокоило. Однажды утром, когда распогодилось, они направились в город, идя на этот раз рядом, и во время разговора могла Блимунда глядеть на Балтазара и видела только его самого, тем лучше для них обоих. Люди, которых встречали они дорогою, были словно запертые ларцы, словно сундуки под замком, неважно было, улыбаются они либо насуплены, незачем тому, кто смотрит, знать о том, на кого он смотрит, более, чем этому последнему ведомо. А потому Лиссабон казался таким безмятежным, несмотря на выкрики уличных торговцев, на перебранки соседок, на перезвоны колоколов, на выкрики тех, кто молится перед нишами со статуями святых, на звуки фанфар, доносящиеся с одной стороны, на барабанный бой, доносящийся с другой, на пушечные выстрелы, возвещающие о прибытии и отплытии кораблей на Тежо, на бормотанье нищенствующих монахов и звяканье их колокольчиков. У кого есть воля, тот пусть держит ее при себе и пользуется ею, у кого нет оной, пусть выходит из положения как может, Блимунда больше слышать об этом не хочет, набрала, сколько нужно было, и хватит с нее, она одна знает, чего ей это стоило.

Отца Бартоломеу Лоуренсо дома не было, может, пошел во дворец, сказала вдова жезлоносца, либо в академию. Хотите, я передам ему, если что, но Балтазар покачал головою, они снова зайдут попозже, а то погуляют тут поблизости по Террейро-до-Пасо, подождут. Наконец около полудня появился священник, он тоже исхудал, но от иного недуга, чем у Блимунды, от иных видений, против обыкновения, облачение его было измято, словно спал он, не раздеваясь. Увидев, что Балтазар с Блимундою сидят на каменной скамье у дверей его дома, он прижал к лицу ладони, но тут же отнял их и устремился к обоим с таким видом, словно только что спасся от великой опасности, но не той, намек на каковую можно было бы усмотреть в первых же словах, им сказанных, Я одного ждал, что Балтазар придет и убьет меня, мы могли бы заключить из этих слов, что священник боялся за собственную жизнь, а это неправда, И это было бы мне самою справедливой карой, если бы ты умерла, Блимунда, Но сеньор Эскарлате знал, что я выздоравливаю, Я не хотел искать его, а когда он сам ко мне пришел, не принял его под выдуманным предлогом, стал ждать своей судьбы, От судьбы не уйдешь, сказал Балтазар, Блимунда осталась жива, стало быть, судьба сжалилась надо мной и над всеми нами, а теперь нам что делать, ведь болезнь уже сошла на нет, воля людская собрана, машина сделана, не нужно больше ни ковать железо, ни шить и смолить паруса, ни плести ивовые прутья, шариков желтого янтаря у нас хватит, чтобы насадить их везде, где перекрещиваются железные прутья, голова птицы готова, чайка не чайка, а похоже, работа наша кончена, так какая же судьба ожидает ее и нас, отец Бартоломеу Лоуренсо. Священник побледнел еще пуще, оглянулся, словно боясь, что кто-то подслушивает, затем ответил, Я доложу королю, что машина сооружена, но прежде мы должны испытать ее, не хочу, чтобы надо мною смеялись, как пятнадцать лет назад, вы теперь возвращайтесь в усадьбу, я скоро туда наведаюсь.

Оба отошли на несколько шагов, потом Блимунда остановилась, Вы нездоровы, отец Бартоломеу, в лице ни кровинки, круги под глазами, вы даже не обрадовались вести, Обрадовался, Блимунда, обрадовался, но весть, что подает судьба, это еще полдела, самое важное то, что случится завтра, а нынешний день всегда не в счет, Благословите нас, отче, Не могу, сам не знаю, во имя какого бога благословлять вас, лучше сами благословите друг друга, этого довольно, Если бы все благословения были такими, как ваши.

Говорят, что королевством нашим плохо управляют и правосудие наше не на высоте, а при этом не замечают, что правосудие у нас такое, каким ему быть положено, на глазах у богини повязка, в одной руке меч, в другой весы, а чего нам еще, может, нам самим ткать ткань ей на повязку, клеймить ей весы, ковать ей резак, что же, нам только и дел, что постоянно штопать дырки в этой самой повязке, поправлять чаши весов да точить лезвие меча, а потом еще спрашивай судимого, доволен ли он правосудием, выиграно дело или проиграно. О приговорах Святейшей Службы здесь речи не будет, у инквизиции око недреманное, вместо весов оливковая ветвь, а меч наточен, не то что тот, другой, иступившийся и весь в зазубринах. Полагают иные, что веточка сия знак мира, тогда как яснее ясного, что это первый прутик в будущую охапку дров, осужденному либо на плаху идти, либо на костер, а по сей причине, если уж приспичит кому нарушить закон, то лучше прирезать жену по подозрению в неверности, чем выказать непочтительность по отношению к покойникам, добрым христианам, были бы только свои люди в суде, чтобы простилось человекоубийство, да тысяча крузадо, чтобы бросить в чашу весов, на то и держит их в руке Фемида. Наказывать надо чернокожих и простолюдинов, в назидание, дабы другим неповадно было, а людям добропорядочным, то есть тем, у коих добра порядочно, надо оказывать почтение, и незачем требовать, чтобы платили они долги, чтобы отказались от мщения, чтобы не поддавались ненависти своей, а уж коли затеялась тяжба, без них ведь не прожить, пускай пойдут в ход кляузы, подлоги, апелляции, проволочки, словом, все, что нужно, чтобы как можно позже досталась победа тому, кто по всей справедливости должен был бы одержать ее сразу, и как можно позже пришла расплата к тому, кому следовало бы расплатиться как можно скорее. Суть-то в том, что, пока суд да дело, можно подоить коровку, дающую самое вкусное молочко, а именно деньги, что за творог, что за первосортный сыр, вот кушанья для пристава и ходатая по делам, для стряпчего и следователя, для свидетеля и судьи, если перечень неполон, виноват отец Антонио Вьейра,[67] позабыл и не может припомнить.

Таковы зримые формы правосудия. Что же до незримых, то, даже если говорить об оных с предельной сдержанностью, нельзя не назвать их слепыми и губительными, чему доказательство тот случай, когда перевернулась лодка, в которой инфант дон Франсиско и инфант дон Мигел переправлялись на другой берег Тежо, где собирались поохотиться, внезапно ни с того ни с сего задул сильный ветер и вывернул парус, и так получилось, что дон Мигел утонул, а дон Франсиско спасся, в то время как по справедливости должно быть наоборот, мы же знаем, какие злые дела творил дон Франсиско, и королеву совращал, и на братний трон притязал, и в матросов стрелял, меж тем как за вторым братцем такие дела не водились, а если водились, то не столь предосудительные. Однако ж не будем выносить приговор с кондачка, может быть, дон Франсиско успел раскаяться, может быть, дон Мигел заплатил жизнью за то, что наставил рога хозяину лодки или соблазнил его дочку, в историях королевских семейств таких случаев полно.