Дневник горничной - Октав Мирбо

— Поди сюда!

Я подошла, немножко взволнованная. Не говоря ни слова, он взял меня за талию и заставил сесть возле себя на краю постели.

— О, господин Ксавье! — прошептала я, слабо отбиваясь. — Оставьте, я вас прошу… Если бы ваши родители видели вас?

Тогда он начал смеяться.

— Мои родители… Ну, знаешь, я ими сыт по горло…

Это у него было любимое слово. Когда у него о чем-нибудь спрашивали, он отвечал: я этим сыт по горло. И всем он был сыт по горло.

Для того, чтобы отдалить немножко решительный момент, так как его руки скользили по моей кофточке все нетерпеливее и смелее, я спросила:

Есть одна вещь, которая меня интригует, господин Ксавье… Почему вы никогда не присутствуете на обедах вашей матери?

Знаешь, они мне скучны, обеды мамы.

И как это случилось, что ваша комната единственная, в которой нет портрета папы?

Это замечание ему польстило. Он ответил:

— Ведь я анархист, дитя мое. Религия, иезуиты, священники… Ах, нет, я достаточно на них насмотрелся… Они мне надоели… Общество, составленное из таких людей, как мой отец и моя мать?.. Таких мне больше не надо!

Теперь я чувствовала себя хорошо с господином Ксавье… в котором я находила те же пороки, тот же жаргон, что у всех парижских шалопаев. Мне казалось, что я его знаю уже многие годы. В свою очередь он меня спросил:

Скажи мне, ты в связи с моим отцом?

С вашим отцом! — воскликнула я, притворяясь возмущенной. — Ах, господин Ксавье… с таким святым человеком?!

Его смех усилился:

Папа!.. Ах! Папа! Но ведь он живет со всеми горничными в доме, мой отец. Это — его слабость, горничные. Только горничные и способны еще возбудить в нем желание! Значит, ты еще не сошлась с моим отцом? Ты меня восхищаешь…

Ах, нет, — возразила я, тоже смеясь… Пока он мне только приносит «Fin de siecle», «Gigolo», «Les petites femmes de Paris»…

Это его еще больше развеселило и, задыхаясь от смеха, он повторял:

— Нет, он великолепен, папа!

И, увлекшись, он начал рассказывать, все время смеясь:

— Это все равно как мать… Вчера она мне опять устроила сцену… Я их позорю, видишь ли, ее и отца… И, конечно, здесь говорилось и о религии, об обществе, обо всем! Это прелестно!.. Тогда я ей заявил: «Хорошо, моя дорогая мамочка, согласен, я исправлюсь… с того самого дня, когда ты откажешься иметь любовников». Что, хорошо сказано? Это заставило ее замолчать… Ах, нет, знаешь… я ими сыт по горло, моими дорогими родителями. Мне надоели все их штуки… А, кстати… Ты, конечно, знаешь Фюмо?

Нет, господин Ксавье…

Нет, ты, наверное, знаешь… Антим Фюмо?

Но я вас уверяю…

Такой, знаешь, толстый… совсем молодой… всегда красный… и очень-очень шикарный, у него самый красивый выезд в Париже… Ну, Фюмо, у которого три миллиона годового дохода… Тот, который с Тартелетт Кабри?.. Но ты его, наверно, знаешь…

Но я вам говорю, что я его не знаю.

Ты меня восхищаешь!.. Ведь все решительно его знают… Тот, у которого два месяца тому назад был еще известный процесс?.. И этого ты не знаешь?

Совершенно не знаю, клянусь вам, господин Ксавье!

Ну все равно, моя прелесть!.. Итак, я устроил хорошую штуку с Фюмо в прошлом году, очень хорошую. Угадай, какую? Ты не догадываешься?

Каким образом я могу угадать, когда я его не знаю?

Ну так слушай, дитя мое… Я свел Фюмо с моей матерью… честное слово… Недурно, что? И самое интересное то, что в течение двух месяцев он потратил на нее 300000! А сколько у него взял отец для своих благотворительных целей!.. Да, у них есть размах! Они это умеют!.. Не будь этих денег, был бы конец всему!.. Долги были ужасные, никто, даже священники не хотели больше давать денег… Что ты на все это скажешь?

Я могу на это только одно сказать, что у вас странная манера говорить о своих родителях!

Ну чего же ты хочешь, моя птичка… Я ведь анархист… Семья… я ею сыт по горло…

В это время он расстегнул мой корсаж — старый корсаж барыни, который мне был необыкновенно к лицу.

О, господин Ксавье… господин Ксавье… вы маленький шалун… Это очень дурно.

Я попробовала для вида защищаться. Вдруг он тихонько закрыл мне рот своей рукой:

— Тише, молчи! — сказал он.

И опрокинувши меня на кровать, он прошептал:

— О как от тебя хорошо пахнет, моя милая девочка, совсем как от мамы…

В это утро барыня была особенно мила со мной…

Я очень довольна вашей службой, — сказала она мне. — Мери, я вам прибавляю десять франков жалованья…

Если каждый раз она мне будет прибавлять по десяти франков, подумала я, тогда это будет хорошо… Это прилично… Ах! когда я думаю обо всем этом!.. Я тоже всем этим сыта по горло.

Страсть или, вернее, прихоть господина Ксавье продолжалась недолго. Я ему скоро надоела. У меня, впрочем, никогда, и в самом начале его увлечения, не было власти удержать его дома. Много раз, входя по утрам в его комнату, я находила одеяло нетронутым и постель пустой.

Господин Ксавье не пришел ночью домой. Кухарка его знала хорошо и говорила правду, что «он предпочитает кокоток, этот ребенок». Он вернулся к своим старым привычкам, к своим обычным удовольствиям, к прежнему разврату… В эти утра у меня болезненно сжималось сердце и целый день мне было томительно-грустно!

Все несчастье заключалось в том, что у господина Ксавье отсутствовала душа…

Он не был так поэтичен, как господин Жорж. Вне самого «главного» я не существовала для него, и когда самое «главное» было совершено… я могла убираться… Он мне не оказывал ни малейшего внимания. Никогда он мне не сказал ни одного теплого, ласкового, милого слова, какие обыкновенно говорят влюбленные в романах и в драмах… Он, впрочем, не любил ничего из того, что любила я… Он не любил, например, цветов, кроме крупных гвоздик, которыми он украшал петлицу своего фрака.

А между тем это так приятно — не думать всегда об одной стороне любви, только чувственной! Шептать друг другу слова, которые ласкают сердце, обмениваться нежными, почти братскими поцелуями, смотреть друг другу подолгу в глаза… Но мужчины слишком грубые создания… они не понимают этих радостей, чистых, ясных радостей… И это очень жаль… Господин Ксавье знал только порок, удовольствие находил только в разврате… и в любви все, что не было пороком и развратом, было ему скучно…

— Ах нет, знаешь… это скучно… Мне надоела поэзия… голубые цветочки… оставим это отцу…

После того как он удовлетворял свою страсть, я сейчас же становилась для него безличным существом, прислугой, которой он отдавал приказания или с суровостью настоящего хозяина, или с циничной мальчишеской наглостью… Я становилась непосредственно из рабыни любви рабынею службы…