Стена Зулькарнайна - Джемаль Гейдар Джахидович

Мы имеем в виду феномен «банального сознания», который лежит в основе основ российского постмодернизма (включая послереволюционный имажинизм). Что такое «банальное сознание»? Каждому известен синдром старого фотоальбома: хозяйка, чтобы занять гостя, раскладывает перед ним ворох фотографий, на которых запечатлены родственники, друзья, случайные люди в хаотичных, не связанных между собой ситуациях. Часто тот, кто показывает эти фотографии, не помнит, кто есть кто. В ворохе моментальных клише отражена как бы сама жизнь, как ее понимают люди, не способные к рефлексии: хаос спонтанных моментов, не соединенных между собой внутренней логикой.

На самом деле банальное сознание есть способ, которым обычный человек защищается от страха смерти. Хаос образов без связи и внутренней иерархии создает иллюзию непрерывности. Постоянство, сохранение status quo, надежда на будущее — это психологические пароли, которыми открывается доступ в кладовые доверия как низов, так и верхов. Для того чтобы выйти к этим паролям, сознанию мало быть просто хаотичным, ему надо превратить свою бессвязность в способ истолкования мира.

Банальное сознание — это разорванное мировосприятие, объявившее свою изначальную бессвязность подлинной правдой жизни. Нетрудно понять, что банальное сознание идеально адаптировано для будущего информационного общества, прообраз которого был уже дан в гениальной антиутопии Джорджа Оруэлла «1984».

Тайна управления людьми — в их небывалой по сравнению с прошлыми временами зависимости от информации, которая раскладывается на знаки, квантуется, перетасовывается, подчищается… Однако для того, чтобы быть эффективными, основанные на информации политтехнологии должны овладеть неким фундаментальным приемом, без которого они — только мечта политтехнолога о настоящей власти.

Этот прием также открыт и освоен в России: «ложное узнавание», оно же «ложное различение». Без этого открытия толпу невозможно убедить, что она живет не в «совке», а в стране, приобщившейся к «цивилизованному мировому сообществу». Невозможно внушить избирателю, что Зюганов несет угрозу не только для его имущества, но и для его физического существования. Невозможно заставить обывателя поверить, что Чечня представляет собой такой же вызов геополитическому существованию России, как в свое время Третий рейх. Все эти вещи достижимы, только если банальное сознание стоит на двух могучих китах «ложного узнавания» и «ложного различения». По сути, современные российские политтехнологии есть своего рода итог карнавально-смеховой «традиции». Но самый, так сказать, «смех» состоит в том, что пафос этих технологий — обеспечение политической преемственности, проще говоря бессрочного выживания узкой узурпационной группы, в которой воплощена мелкобуржуазная бюрократическая диктатура, когда-то установленная Сталиным и продолжающаяся при Ельцине и Путине.

Гейдар Джемаль. Банальность как российская политтехнология / Журнал “СМЫСЛ”. № 5.

ПСИХОАНАЛИЗ КАК ПОЛИТТЕХНОЛОГИЯ

Главная проблема сегодняшней общественной жизни в России — тотальная апатия населения, отсутствие в людях внутреннего стимула к политической жизни. Народ как будто «размонтирован» изнутри. Любая активность представляется бессмысленной, возможные риски, а тем более жертвы — дурацкими, любые идеи — виртуальными. Все проекты партий, движений, все идеологии существуют в этом состоянии духа словно «понарошку». На этом психически крайне тревожном фоне тем не менее идет какой-то вялый поиск некой «национальной идеи» (о котором временами забывают).

Чтобы понять суть происходящего, представляющего собою поистине духовную катастрофу всенародного масштаба, нелишне заглянуть в научные методики, позволяющие так или иначе оценить глубинную психологию больших коллективов, разобраться, если так можно выразиться, в психическом подполье, без которого не обходится ни одна цивилизация. В последние годы в культурно-идеологическом обиходе российской читающей публики появились книги классиков психоанализа, причем не только Зигмунда Фрейда, но и менее известного в России, в какой-то степени «эзотерического» идеолога другого направления этой школы Карла Юнга. Юнг явился создателем глубоко разработанного им представления о «коллективном бессознательном», в которое погружены отдельные группы людей, целые народы и в конечном счете все человечество.

«Коллективное бессознательное» конкретного народа представляет собой своеобразный слоеный пирог, в котором существуют компоненты принципиально разных порядков. Наиболее близким к бодрствующему сознанию коллектива оказывается память об исторических травмах, вокруг которой объединяется человеческая общность — этнос или суперэтническое образование. Так, для народов СССР исторической травмой, формирующей советскую общность, была революция 1917-го года, а потом — и даже в гораздо большей степени — Великая Отечественная война. Именно травма трагического четырехлетнего напряжения всех народных сил с огромными жертвами, которое привело к победе 1945 года, стала той «точкой сборки», вокруг которой строилось наднациональная «новая историческая общность» — советский народ.

Помимо истории, «коллективное бессознательное» формируют также и минувшие, сданные в архив духовные традиции и идеологии. Так, например, после крещения Руси старая языческая религия уходит как бы «вниз», в психическое придонное отложение, давая о себе знать фольклором, предрассудками, народными обрядами и т.д. Но дело на этом не кончается. После раскола те православные, которые приняли реформу Никона на обыденном уровне, стали нести прежнее христианство как некий дополнительный слой «коллективного бессознательного». После революции, когда весь народ был отправлен в единую образовательную систему, где его стали учить диалектическому материализму, и никонианское христианство отправилось туда же вниз, в «придонное отложение» народной души.

Эти слои потерявших актуальную силу и приоритетность традиций ведут себя «внизу» очень активно. Они сложным образом перемешиваются, оказывают давление на обыденное сознание, на повседневные идеи… «Коллективное бессознательное» является источником энергии для того, что на данный момент выступает как сознательный идеал — «сверх-Я». В сущности, именно этой схемой руководствовались наши доморощенные психоаналитики, когда в практике советских церемоний имитировали ритуалы старых традиций: ленинские комнаты и красные уголки вместо былых красных углов с божницами, манифестации с портретами вождей вместо крестного хода, парторги вместо попов с исповедью и т.д.

«Сверх-Я» (или, в западной терминологической версии, «суперэго») является безусловной духовной доминантой любой цивилизационной общности во все времена. Это тот принципиальный идеал, который мотивирует альтруизм, законопослушность, претерпевание невзгод и, наконец, самопожертвование. Характерной чертой «сверх-Я» является его недосформулированность, сверхрациональность. Если речь идет о действительно религиозной традиции, такая сверхрациональность совершенно естественна. Мировоззрение верующего человека опирается на сознательно принятые догмы. Если же мы имеем дело с современными агностикоми (а они в не меньшей степени руководятся «сверх-Я», чем традиционные верующие), то их представление о благе, о высших ценностях, по необходимости рациональные, должны специально оставаться в состоянии недоговоренности, чтобы быть действенными. Современный европеец-агностик никогда не признается на сознательном уровне, что личность папы Римского или далай-ламы воплощает для него чудесное измерение блага, предъявленное воочию. Однако на бессознательном уровне это именно так.

Для советских людей их квазирелигиозный идеал («сверх-Я») выражало слово «коммунизм». Интеллигенты и простые люди, говоря о коммунизме, прибегали к самым разным, в том числе и фантастическим соображениям. «Голубые города» Алексея Толстого и титанические чаяния героев Платонова, ноосфера Вернадского, «Туманность Андромеды» и «сады на Марсе» — все это входило в обобщенный недосформулированный, но необычайно притягательный образ великого блага, одновременно «трансцендентного» и вещественного. Именно оно — это благо — заставляло молодых людей жертвовать здоровьем и молодостью на строительстве городов в тайге, БАМа, разнообразных ГЭС… Это то, что Александр Проханов в своих текстах неоднократно называет «красным смыслом». Один из сильнейших ударов по этому «красному смыслу» был нанесен хрущевской «Программой партии», принятой на 22 съезде КПССС в 1961-м. И дело не в том, что Хрущев обещал построить коммунизм (воплотить намеренно недосформулированный «красный смысл») при жизни одного поколения — за двадцать лет, гораздо более тяжким психологическим проступком Хрущева было то, что он этот «красный смысл» четко определил… как изобилие продуктов питания!