В Эрмитаж! - Малькольм Брэдбери

— Верно, мир принадлежит нам, — вроде бы согласился я.

— Вот видишь, наш писатель хочет ехать! — обрадовался переводчик. — Он хочет ехать!

— Он просто вежлив, как все англичане, — возразил издатель.

— Знаешь, а он мне нравится. И я горжусь, что буду его переводить, даже если книжка у него дерьмовая. Если без документов никак — достань ему документы, и вся недолга.

— У него тут турне, все уже расписано.

— Ладно. Возвращайся из турне, дружище, и тогда мы сядем в запломбированный вагон и покатим в Россию, хорошо?

— И приедем на Финляндский вокзал?

— На Финляндский вокзал. Вот здорово будет, старина. Этого ты вовек не забудешь. Это будет самое сильное впечатление в твоей жизни…

— Ну конечно, Пентти, — кивнул издатель.

— Разумеется, — подтвердил я.

Ночью по всей Балтике валил снег, и к утру мир успел перемениться. Проснувшись в своей красной кровати с тонким матрацем, я обнаружил, что спальня залита странным белым светом. Горничная, опять открывшая дверь своим ключом, принесла кофе и раздвинула шторы — и моему взору предстала засыпанная снегом площадь. А снегопад продолжался, и снежинки плясали за окном. Внезапно я вспомнил, что как раз сегодня должно по-настоящему начаться мое десятидневное турне по городкам Финляндии. А за кофе я еще кое о чем вспомнил. А именно о том, как в жаркой литературной атмосфере кафе «Космос» согласился сразу по окончании этого турне отправиться в запечатанном вагоне в Ленинград. Тут же в голову полезли всякие досадные мелочи: студенты вернутся с каникул, им надо читать лекции, а дома ждут жена и маленький ребенок. Но писатели есть писатели; и весь мир принадлежит нам. Я упаковал свои вещи и прошествовал к хисси. Затем я сдал номер, сел в кресло и стал ждать своих друзей-издателей, которые должны были проводить меня на вокзал.

Но мир и в самом деле изменился за эту ночь. Снег все падал и падал по всей Финляндии. Потрескавшийся лед на тротуарах покрылся густым белоснежным пухом. От снега светлее казались автомобили и шире улица, по которой вприпрыжку бежали финны в длинных шубах, шапках и сапогах. За окнами кружили снежные хлопья размером с клочки ваты, закутывая в снежную шубу гостиничного швейцара и делая невидимыми дома на противоположной стороне. Но вот двери распахнулись, и в зал с воем ворвался ледяной снежный вихрь. Мой издатель приехал на машине, проскользнув по канавкам, прорытым между сугробами. На улице в лицо мне ударил колючий ветер — брови тут же заиндевели, а лицо превратилось в маску. Мой плащ совсем не защищал от холода, поэтому издатель заботливо доставил меня в большой универмаг «Стокманн», чтобы купить все необходимое для путешествия. Там продавались зимние вещи — сапоги и лыжи, парки и санки. На деревянных распорках висели теплые шапки всех сортов: котиковые и бобровые, норковые и лисьи, шерстяные и синтетические. Огромная ушанка сразу закрыла мои уши и лоб. Затем я получил большие шерстяные варежки и синие сапоги-«луноходы».

— Чудесно! — прокомментировал издатель. — И очень идет к вашему нарядному английскому блейзеру.

Хельсинкский вокзал построен по проекту Сааринена-старшего. Благородный фасад в стиле модерн производит огромное впечатление; но за ним скрываются печальные и чахлые задворки без крыши, отданные на съедение морозу. Здесь, в снегу, меня ждал поезд из шести очень старых деревянных вагонов, прицепленных к большому черному паровозу, тендер которого был заполнен березовыми дровами. Мы попрощались с издателем, и я вошел в вагон первого класса. В углу его дымилась железная печка. Рядом с ней сидела дородная проводница, выдававшая чай. На заиндевевших окнах висели плотные шторы. Сиденьями служили тяжелые кресла с подлокотниками. Поезд запыхтел и тронулся, очень медленно и нерешительно. Но меня это не волновало: я никуда, совсем никуда не спешил.

Кое-как мы отползли от хельсинкского вокзала и почти сразу попали в лес. Лес сосновый, лес березовый… Лесами покрыта вся территория Финляндии. Лес пробирается даже в города, фактически в лесу стоят новые жилые кварталы. Город мгновенно превращается в деревню, а городской пейзаж переходит в бескрайний колышущийся лес. Ночной снегопад покрыл всю Финляндию толстым снежным покрывалом, и любоваться на него из окна поезда было очень приятно. Снег облепил ветви деревьев, точно повторяя все их изгибы. Под его тяжестью ветки гнулись и трескались, открывая в стволах белые раны. Казалось, все висит в воздухе — в том числе и поезд, который тащился сквозь это белое безмолвие так медленно, что каждый новый пейзаж тянулся целую вечность. Мимо проплывали красные деревянные домики с железными лесенками, приставленными к крышам. Пар валил из больших квадратных труб на крышах саун. Сугробы были испещрены звериными следами, в небе реяли хищные птицы. Лыжники прокладывали лыжни по лесным тропинкам. Закутанные старушки, стоя на полозьях больших груженых саней, тянули их, лихо отталкиваясь ногой.

Я блаженствовал в вагонном кресле. Я точно погружался в какую-то счастливую галлюцинацию. Я находился в некоем совершенном пространстве: вне времени, движения, истории, политики. Я воображал, что попал в царство умиротворенности и абсолютного покоя. Конечно же, то была глупая и опасная ошибка. Финляндия не существует вне истории. Это маленькая страна, ее беспокоили, притесняли, разделяли и оккупировали; она и теперь жила под угрозой. Всем известны ее «Большая злоба» и «Малая злоба», Красная революция и Зимняя война. Я ехал по железнодорожной ветке, которая раньше вела за Лахти, через потерянные для финнов земли Карелии, в Выборг, а оттуда — на Финляндский вокзал. Совсем недалеко отсюда проходила русская граница: вооруженные солдаты на вышках, мины и ловушки в снегу. В эти места дважды убегал Ленин, замаскировавшись под паровозного кочегара; ему помогали финские коммунисты. А затем, в 1918 году, по этой дороге спасались от преследования ЧК, бежали с фальшивыми шведскими паспортами, прихватив с собой все ценное. Но и здесь бедствия беглецов не заканчивались: половина финнов в то время поддерживала коммунистов, а другая уповала на немцев, приход которых якобы должен был избавить Балтийский регион от опасностей. Финляндия не привыкла к миру: слишком близко была Россия. «Мы в плену у географии, — писал в 1917 году один знаменитый финн. — Петербург слишком близко. А там повсюду льется кровь».

Я сошел с пыхтящего поезда недалеко от границы — в Куоволе на Кюми. Кюми — крупнейшая лесосплавная река Финляндии; едва сойдя на пустынную заснеженную платформу, я увидел дымящие лесопилки и бумажные фабрики. По случаю метели встречала меня только учительница из местной школы, сперва не опознавшая меня в странном существе в ушанке и «луноходах». Она провела меня по городу мимо свежевыстроенного торгового центра в гостиницу. И там, той же ночью, в присутствии четырех десятков угрюмо обедающих финнов, я встал и начал прямо за столом читать фрагменты из своих произведений. Совершенно абсурдное действо: я говорил о весьма специфических деталях современной английской жизни, а мои слушатели, уважаемые граждане — бизнесмены, учителя, мясники, владельцы магазинов, библиотекари, — глядели на меня с дружелюбной насмешкой. На другой день я снова ехал поездом сквозь снега на север от Кюми, мимо пыхтящих лесопилок, зловонных бумажных фабрик, чьих-то земельных угодий — а метель все усиливалась. Так проходил день за днем, и турне вошло в привычный ритм: я зигзагами двигался по промерзшей насквозь Финляндии, стране маленьких поселков, безбрежных замерзших озер, бескрайних безмолвных лесов. Маленький поезд вновь и вновь выныривал из метели, чтобы везти меня в очередную местную столицу, утопающую в снегу: Куопио, Миккели, Тапиола, Ювяскюля, Кюярви. И снова платформа, и новый встречающий: учитель, библиотекарь, местный врач. Еще одна гостиница, старая или новая. Еще одна группа слушателей, собравшихся в гостиничной столовой или какой-нибудь местной равинтоле и энергично работающих челюстями, пока я говорил или читал им свои странные рассказы о жизни в промышленных городах далекой Великобритании.

Города, в которые я входил из метели в серебристых сапогах-«луноходах», казались мне все страннее и страннее. Типичные гоголевские хутора, глухие провинциальные поселки, как в России: древние, фольклорные, почти не тронутые современностью, сохранившиеся в счастливом неведении, равнодушные к тому, что происходило за близлежащей границей: к политическим чисткам, всеобщей электрификации, ГУЛАГу. И в своих фантазиях я тоже начал чувствовать себя гоголевским персонажем: странствующий чиновник, путешествующий сановник, мошенник, из великой столицы, из средоточия власти, отправившийся в провинцию. Я еду по лесу, я въезжаю в очередной поселок, еще более глухой, чем предыдущий. Называется он, допустим, Б***. По улицам бродят свиньи и кошки, и если не разместился на постой кавалерийский полк или не приехал ревизор, то все здесь застыло в неподвижности, как в тихом омуте. Вот городская площадь, местный постоялый двор, лавка, где продаются пилы, хомуты, ведра и веревки. Есть здесь несколько изящных особняков и купеческих домов, довольно симпатичных, пока они не охвачены огнем или не обваливается под снегом крыша. Вот градоначальник, врач, полицмейстер, брандмейстер, городской пьяница, несколько купцов, несколько помещиков, несколько деловых людей, несколько непоседливых жен и множество зажиточных дворян из отдаленных усадеб, жаждущих узнать, что нового в мире. Приехал гость из столицы! На свет извлекаются лучшие наряды, и в гостинице или ресторане устраивается прием. Праздник продолжается, пока гость не отправится в обратный путь, к столичным огням, к партиям и дворцам, — а затем жизнь входит в прежнее русло.